Время прибытия

Правда, одно хорошее дело еще при министре Иванове нам в совете совершить удалось. На заседании, когда говорили о воспитании и просвещении личного состава, я вспомнил, какая замечательная библиотека была в полку, где я служил. А теперь? Донцову, что ли, ребятам читать? И приняли мудрое решение: составить список под условным названием «Сто книг для гарнизонной библиотеки», напечатать тираж и разослать в части. И вот через пару месяцев мы собрались, чтобы утвердить перечень. Как автор идеи, я с особым трепетом начал просматривать странички, обнаружил роман «Ночевала тучка золотая…» Приставкина, незабвенный «Кортик» Рыбакова. Минуточку, а где ж мои «Сто дней до приказа»? «Ну, вы, Юрий Михайлович, спросили! – улыбнулся генерал, тогдашний начальник управления. – К вашей повести в армии до сих пор отношение неоднозначное!» – «Но ведь столько лет прошло!» В ответ генерал пожал погонами с двумя большими звездами. Увы, борясь с неуставными отношениями, я невольно задел корпоративную честь офицерства. А такое помнится десятилетиями, если не веками…

Кстати, в подобной ситуации оказывался не один я. Моему любимому писателю Александру Куприну армейские тоже долго не прощали «Поединок». Недавно я разговаривал с одним просвещенным офицером, и он едко заметил: «Если царская армия состояла исключительно из уродов, описанных Куприным и Замятиным, то кто же тогда совершал подвиги в германскую войну, кто участвовал в Брусиловском прорыве?» Ответить мне было нечего. Кстати, сам Куприн, став фронтовым корреспондентом, поразился, встретив в окопах людей мужественных и красивых, вовсе не похожих на героев знаменитой повести. В чем тут дело? Война оздоровляет армию? Или у писателя, переживающего естественный в годы сражений патриотический подъем, меняется, как принято теперь говорить, оптика? Думаю, происходит и то и другое. Кстати, к моменту выхода «Ста дней» Александр Кормашов пробился в печать, получил некоторую известность, и я с неохотой дал герою повести новую фамилию – Купряшин. Так звали лучшего горниста пионерского лагеря «Дружба», где я провел летние месяцы своего детства и который подробно описал в романе «Гипсовый трубач».

6

Но я снова забежал вперед. А тогда, в начале 80-х, поняв, что «Сто дней до приказа» еще долго будут лежать в моем столе или бродить по инстанциям, я сел, как уже и сообщил выше, за новую повесть. О комсомоле. А точнее – о власти, ведь ВЛКСМ, называясь общественной организацией, на самом деле был важным звеном государственной структуры – министерством по делам молодежи, кузницей кадров. При этом комсомол болел всеми недугами советской власти, именно в нем происходило становление нового типа чиновника, способного ради карьеры на все. Даже на государственную измену. Там же отчасти зарождался и будущий предприниматель, способный ради прибыли перешагнуть через закон, друзей, мораль. Кстати, Ходорковский тоже работал в Бауманском РК ВЛКСМ, но позже…

Одновременно именно в комсомоле сохранились отблески героической эпохи становления советской цивилизации, остаточная энергия того мощного пассионарного взрыва, который после революции бросил миллионы молодых людей на строительство нового мира, а потом и на его защиту. Заметьте: над Павкой Корчагиным стали смеяться гораздо позже, чем над Ильичом или Чапаевым. Но все-таки стали! На каком-то капустнике актер Ясулович изобразил глумливую пантомиму: Корчагин сам себя закапывает в землю, сохраняя на лице улыбку идиотического оптимиста. Я заметил миму, что Корчагин строил узкоколейку, чтобы привезти дрова в замерзающий город, и смеяться вроде как не над чем. Он посмотрел на меня с недоумением энтомолога, встретившего говорящего кузнечика. Журнал «В мире книг», печатая интервью со мной, самочинно – к моему искреннему огорчению – поставил заголовок «Нужен новый Корчагин!». Ко мне подходили знакомые литераторы и, посмеиваясь, спрашивали:

– Юр, тебе и в самом деле нужен новый Корчагин? На фига?

Я отшучивался. Я тогда еще не понимал, что, открещиваясь от героя, способного ради идеи на самопожертвование, мы лишаем литературу важнейшего ее свойства. Ведь подвиг, начиная с Гильгамеша, Ильи Муромца или Гектора, всегда был главной темой литературы. Восхищение и омерзение – вот два полюса, рождающих энергию искусства.

Но вернемся к комсомолу. Неправда, что с помощью этой организации советская власть приспосабливала к себе молодежь. Точнее, не вся правда. С помощью комсомола молодежь приспосабливала к себе советскую власть. Кроме того, ВЛКСМ предлагал реальную возможность, как выражаются специалисты, канализировать молодежную энергию. Конечно же, в русле существовавшей социально-политической модели. А какой же еще? Я что-то не помню, чтобы Госдеп поощрял движение «черных пантер». Напротив, советские юноши и девушки долго и гневно требовали освободить из тюрьмы одну из этих «пантер» Анджелу Девис – красавицу-негритянку с роскошной шарообразной шевелюрой, похожей на огромный черный одуванчик. Впрочем, в СССР уже тогда немало юных людей вливались в ряды так называемых «неформалов», вроде «люберов». Нерасторопная советская власть запаздывала с реакцией на стремительно менявшуюся жизнь. Кто ж знал, что буквально через десять лет немногие, сохранившие верность гонимому комсомолу, сами станут «неформалами», а я, литератор, оппозиционный ельцинскому режиму, буду на тайной явочной квартире встречаться с молодыми подпольщиками-ленинцами? После октября 93-го на них некоторое время охотились, потом махнули рукой, видимо, сообразив: не орлы…

Почему контраст между мечтой и реальностью в советском комсомоле воспринимался наиболее остро? Думаю, из-за того, что эта организация работала с самой доверчивой и в то же время с самой обидчивой частью населения, не прощавшей обмана. С молодежью. На фоне остаточной романтики и провозглашенного бескорыстия еще отвратительнее выглядел моральный упадок начинающих чиновников. Было очевидно: они все меньше энергии отдавали державе и все больше тратили на выстраивание своего благополучия, успеха, карьеры. Лев Гумилев называл такой тип людей «субпассионариями». На низовом уровне это ощущалось не столь остро. Но чем выше… Я не случайно так подробно останавливаюсь на «ушедшей исторической натуре». Понять причину краха великого социалистического проекта можно только изнутри, помня, как это было на самом деле. Ведь за гибнущую советскую власть не заступились не только рабочие и крестьяне, потеряв вместе с ней все свои социальные завоевания, но даже сама партноменклатура. Впрочем, и царя свергли царедворцы, а не пугачевцы. Великие князья прогуливались по Невскому проспекту с революционными бантами на груди. А православный клир потирал руки: теперь вернем Патриархию! Вернули… и пошли на Соловки. В свое время я назвал перестройку мятежом партноменклатуры против партмаксимума, то есть против довольно жестких ограничений в материальных благах, да и в поведении. Так оно и было. Ну какое Политбюро разрешило бы Ельцину напиваться до международных конфузов? Первое, что он сделал, взяв власть, уничтожил советскую соборность.

Придя из армии посреди учебного года, я оказался без работы. В аспирантуру меня не взяли, несмотря на рекомендации ученого совета. Проректор, клятвенно обещавший, что после службы я стану аспирантом, наверное, сдержал бы слово, но позвонили сверху и попросили пристроить на кафедру чью-то дочку. Кстати, кастовость, с которой Сталин боролся при помощи репрессий, стала в позднем СССР настоящим бедствием. Тысячи отпрысков заслуженных советских родов сидели на хороших должностях, ничего толком не делая, мечтая об отпуске или загранкомандировке и рассуждая о сравнительных достоинствах авторучек «Паркер» и «Монблан». Пробиться сквозь эту вязкую поросль молодому человеку из незаслуженной семьи было не просто. Комсомольская карьера являлась одним из способов преодолеть сословный барьер, чем-то вроде личного дворянства при царе-батюшке.

Кто-то, конечно, пользовался другим, старым, как мир, способом – прицельно женился. Но, во-первых, не все способны подчинить «чувственную вьюгу» холодному честолюбию, да и результат часто оказывался противоположным. В моем поколении был один хороший поэт, которому прочили великое литературное будущее. И биография, и внешность тоже работали на успех: бездомный скиталец, маленький, щуплый, с ранней лысиной, как у Рубцова, да еще хромой и пьющий. Так и должен выглядеть непризнанный гений! В него влюбилась без памяти дочка партийного босса, ставшего позже членом Политбюро. И что? Ничего. Прежде, встречаясь, мы спорили с ним о поэзии, читали друг другу новые стихи, кипели жаждой социальной справедливости… Женившись на милой образованной девушке из номенклатурной семьи, он очень изменился, потолстел, увлекся иными страстями, стал говорить не о поэзии, а о столовом гарнитуре, заказанном тещей по спецкаталогу, о медвежье охоте в компании маршала и двух генералов, о сравнительных качествах «Паркера» и «Монблана». Стихи исчезли, как прыщи при правильном питании. Поэт в нем рассосался, словно сытный обед после дневного сна.

Но я вновь отвлекся. Вернувшись из армии в разгар учебного года, я обнаружил, что мое место в школе рабочей молодежи занято, что аспирантура мне не по рангу, и бродил, грустя, по моей Йокнапатофе. Выпив пива в Доброслободской бане (в буфет меня по старой памяти пускали без билета), я вышел, закурил и нос к носу столкнулся с Галей Никоноровой, знавшей меня еще активистом школьного комсомола. Говорят, судьба – лучший режиссер. Ничего подобного: судьба – лучший сценарист, придумывающий самые неожиданные сюжеты. Теперь Галя работала третьим секретарем Бауманского РК ВЛКСМ и предложила мне с разбегу, определив во многом мою будущность:

– А иди к нам «подснежником»!

– Кем? – удивился я.

– «Подснежником»…

Штат райкома был строго ограничен, утверждался в вышестоящей организации, но всякая бюрократическая структура, как известно, стремится к расширению: кадров всегда не хватает. Как быть? Ловкие «комсомолята» нашли выход: оформляли нужного работника в дружественную организацию на свободную ставку, хотя трудился он в райкоме. Я, к примеру, числился младшим редактором журнала «Наша жизнь» Всероссийского общества слепых. Участком мне определили учительские комсомольские организации, и, таким образом, я занимался почти своим – педагогическим делом. Галину я отблагодарил по-писательски – отчасти срисовал с нее третьего секретаря Краснопролетарского РК ВЛКСМ Комиссарову, милую, но довольно-таки комическую героиню моей повести «ЧП районного масштаба». Говорят, она страшно оскорбилась. Литература способна ранить даже человека, невосприимчивого к обидам. Однажды на отдыхе за рубежом я познакомился с ровесником, давно переехавшим вместе со своим бизнесом из России в Южную Европу. Он величаво рассказывал о процветающей фирме, о вилле у моря, кивал на свою яхту, хорошо видную с веранды ресторана. В общем, жизнь удалась!

– Но я на вас, Юрий, обижен! – вдруг объявил он, когда алкоголь притупил неловкость нового знакомства.

– ?!? – осьминог по-галлиопольски застрял у меня в горле.

– Ну, конечно, на вас! На кого же еще? Вот вы изобразили в «ЧП районного масштаба» заворга Чеснокова дураком, ничтожным прохиндеем. Это обидная ложь! На самом деле в райкоме заворг – ключевая фигура. Я знаю, я был заворгом. Это как начальник штаба в армии…

Средиземноморский ветерок разносил ароматы дорогого ресторана, на волосатой руке поблескивал «Ролекс», у пирса качалась дорогая яхта, а мой ровесник, гражданин Единой Европы, пел гимн высокому призванию и незаменимости заведующего организационным отделом в советском комсомоле. Ну, чистый Гоголь! Прав классик: обругай одного почтмейстера – и обидятся все отечественные почтмейстеры.