Время расставания

— Садитесь, пожалуйста, — предложил гостю Александр. — Я вынужден продолжить работу, но вы, если пожелаете, можете остаться, чтобы передохнуть.

Генри Леви устроился на маленьком позолоченном стуле, стоящем в соседней комнате. Вне всякого сомнения, именно здесь, перед огромным зеркалом на одной ноге, примеряли свои манто взыскательные клиентки. Мужчина положил фуражку на колени. Накануне во время облавы была арестована его двоюродная сестра и ее семилетние сыновья-близнецы. Его кузен был интернирован в лагерь в Компьен уже несколько месяцев тому назад. Когда Леви прибыл к сестре, он обнаружил на ее двери печати полиции. Дантист оперся о стену с грязными обоями и разразился рыданиями. Он чувствовал, как с каждым днем петля все туже затягивается вокруг его горла.

Самым страшным было ожидание. Нескончаемые, пустые дни казались годами. Ему постоянно приходилось убегать от фрицев, он пускался наутек, лишь завидя кепи жандарма. Перед ним, как перед прокаженным, захлопнулись двери кафе, кинотеатров и музеев, теперь он не мог зайти туда, чтобы согреться или просто скоротать время. К счастью, ноябрь 1942 года был не столь холодным, как ноябрь года предыдущего. Вот уже несколько недель, как дантист не ночевал более двух ночей подряд в одном и том же месте. Время от времени он заходил перекусить в столовую на улице Беранже или в столовую на улице Рише. Именно там он и услышал об Александре Манокисе.

Когда-то давно, в прошлой жизни, у него были доверявшие ему пациенты, престижная работа в госпитале и невеста. Он строил планы на будущее, мечтал о женитьбе, выбрал имена для своих еще не рожденных детей, надеялся стать владельцем небольшой квартиры. Теперь жизнь тридцатилетнего мужчины свелась к ежедневному сражению с голодом, холодом и отчаянием. Леви закрыл глаза. Прежде он страдал бессонницей, но теперь научился засыпать в самых невероятных местах. А эта маленькая гостиная с красными изношенными бархатными шторами на окнах, с гравюрами, изображающими новинки моды, показалась несчастному беглецу тихой гаванью, надежным убежищем. Убаюканный мурлыканьем швейных машин и шелестом голосов, доносящихся из мастерской, мужчина уронил голову на грудь.

Александр бросил взгляд в дверной проем, чтобы убедиться, что незнакомец еще не ушел. Он замер, увидев, что месье Леви спит крепким сном. Манокис охотно предложил бы бедняге провести ночь в его мастерской, но этим вечером он ждал важного посетителя. Молодая женщина, связная — Александр знал лишь ее имя, — должна была привести «гостя» в восемь часов. Александр не имел права рисковать, оставляя в квартире посторонних. «Я спрошу у него, не сможет ли он вернуться на следующей неделе», — решил меховщик.

С недавних пор он постоянно ощущал подавленность. Тот жест доброй воли, попытка помочь брату Сары, превратилась в каждодневную обязанность. От всего этого порой кругом шла голова. Слух о том, что грек связан с проводниками, помогающими попасть в свободную зону, распространился мгновенно, и к Манокису потянулись друзья друзей и знакомые знакомых, жаждущие выбраться из оккупированного Парижа. Их лица были разными: суровыми и открытыми, помятыми, измученными или румяными, с выступающими скулами или высокими лбами и твердой линией рта, — но у всех у них был один и тот же взгляд. Лихорадочный, испуганный взгляд загнанного животного. Именно этот взгляд преследовал Александра даже во сне.

В кошмарах Манокис видел себя на тихом пляже, на берегу моря, под хрустальным сводом небес — в своем детстве. Легкий бриз доносил до него ароматы вереска и диких цветов с холмов Македонии. Затем на горизонте начинал клубиться робкий туман, в то время как прозрачная вода уходила из-под его ног, как будто океан делал глубокий вдох. Потом откуда-то возникала огромная волна, которая мчалась, как табун обезумевших лошадей. Она закрывала весь горизонт, превращалась в высокую серую стену, и в ней ощущалась жестокая, грозная мощь. Александр не мог сдвинуться с места и в ужасе смотрел, как приближается эта громадина, готовая поглотить его. Он чувствовал себя парализованным, бессильным, одиноким, неспособным пошевелиться и даже просто закричать. Когда гребень волны уже был готов обрушиться на него, Манокис внезапно просыпался. Его сердце бешено колотилось, и весь остаток ночи грек не мог заснуть.

«Гость» из Лондона был самым обычным человеком, то есть ни на кого не похожим. Темно-русые волосы, светлые глаза, покрасневшие веки, тяжеловатый подбородок: приветливое, незапоминающееся лицо. Он носил темный костюм, голубую рубашку, галстук со скромным рисунком. Мужчина тепло пожал руку Александра, когда тот открыл ему дверь.

Квартира на улице Тревиз служила одновременно перевалочным пунктом и почтовым ящиком. Уже во второй раз Александр принимал у себя офицера из подразделения генерала де Голля, но все еще чувствовал себя неуверенно. Вопросы жгли ему язык: союзнические войска, как скоро они собираются высадиться в Северной Африке? Что происходит на самом деле в Советском Союзе? Русские действительно продолжают сопротивляться? В глубине души Александра зарождался глухой гнев: «О чем думают союзники? Как они полагают, сколько еще мы сможем продержаться?»

Но Александр не задал ни одного вопроса — ему мешали не столько врожденная скромность и правила вежливости, сколько твердая уверенность в том, что услышанные им ответы не будут определенными. Манокис также сделал вид, что не замечает маленького чемодана, поставленного за рулоны бумаги, в котором, скорее всего, под сменой белья находился портативный передатчик. Они ограничились разговорами о погоде и нехватке продуктов. По просьбе Манокиса мужчина, который назвался Фрэнсисом, охотно рассказывал об Англии. Такие разговоры становились для Александра некой отдушиной. В его уме эта свободная страна, расположенная на противоположном берегу Ла-Манша, приобрела почти сверхъестественную значимость.

Наконец наступил момент включить в мастерской радио. Александр закрыл двери, которые вели в прихожую и примерочную. В мастерской не топили. Днем, чтобы не замерзнуть, хватало тепла человеческих тел, девушки во время работы даже снимали митенки. Сейчас же посланник де Голля закутался в пальто и обмотал шарф вокруг шеи. Устроившись на табурете, он улыбнулся и предложил Александру сигарету.

Раздался треск и свист — это были помехи, создаваемые немцами, затем наступившую тишину нарушил знакомый успокаивающий голос: «В эфире Лондон, вы прослушаете наш пятый выпуск последних известий на французском языке».

Сталинград, 1942

Сергей с трудом освободился от объятий тяжелого липкого сна. Он медленно открыл глаза и облизнул пересохшие губы. Вот уже много недель на них сохранялся привкус пыли, но молодой человек привык к нему. Сергей лежал прямо на земляном полу, на грубом одеяле, и ему казалось, что он весит целую тонну. Его тело протестовало, не желало выходить из дремотного оцепенения.

Рядом с Сергеем лежал Владимир, походивший на надгробную статую тем, что одна его рука вся была обмотана грязными бинтами. Грязь собралась в морщинах его лица, и даже черные усы стали серыми от пыли.

Сергей приподнялся на локте. Тотчас руку пронзила сильнейшая боль. Чтобы не разбудить пятерых товарищей, он задушил готовый вырваться стон, а затем усмехнулся своей щепетильности, свойственной юной девице: неужели какой-то жалкий стон мог побеспокоить обессиленных мужчин? Нет, разбудить их смогла бы только канонада многочисленных «катюш», реактивных орудий, расположенных на западном берегу Волги.

Сергей прислушался. Где-то вдалеке раздавался глухой рокот, напоминающий раскаты грома, но стены и пол блиндажа не дрожали. В небе, над головами бойцов, кружили «музыканты» генерала Паулюса, но в данный момент они не атаковали. На каждой из машин был нарисован черный зверь, и Сергей люто ненавидел эти самолеты, проклятые «юнкерсы», которые пикировали с адским воем сирен, заставлявшим стынуть кровь в жилах. Бомбардировщики-штурмовики порождали в душе юноши отвратительное чувство бессилия.