Время смерти

*

И по всем книгам, что я любил, бьет шрапнель. Ранены все великие мысли и все те справедливые и прекрасные слова, которые я учил наизусть. Я калека внутри самого себя.

*

Когда человек способен убивать, убивать безразлично во имя чего, у него не может быть истинных причин испытывать какие-либо муки совести.

Если мы можем убивать человека, какое значение имеют для нас истины?

Только что, сдается мне, я убил человека.

*

Фельдфебели — творцы национальной славы. Фельдфебели — творцы истории. Фельдфебели. — творцы национальной идеологии. Фельдфебели — философы нации. Фельдфебели — поэты нации. Фельдфебели — учителя нации. Нация опирается на фельдфебелей. И на учителей. Учителя учат нас лгать об отечестве, фельдфебели заставляют нас погибать за него.

Я тоже фельдфебель, но бесталанный. Учителем, само собой разумеется, я не стану. Как и отцом. Со мною, следовательно, погибает некое отечество. Пусть.

*

Сегодня я испытал незнакомую удовлетворенность собой. Без приказа ротного, словно повинуясь какому-то капризу, я вышел из окопов, велел взводу примкнуть штыки и повел его по склону, где с вечера окопался противник. Я разогнал его, как кур, а у нас всего двоих легко ранило. Мы захватили пулемет и десяток коробок с консервами и галетами. Почти целый час наслаждались своим триумфом.

*

Смеркается, и бой нашего полка утихает, я сижу под деревом, на снегу, и спрашиваю себя: с каких пор я существую?

Должно быть, я существую с того момента, когда впервые обжегся о папину сигарету. И событие это не случайно, и я не случайно считаю его своим началом. Потому что тогда я в самом деле осознал данность: не все можно брать в руки. Тот огонек сигареты оставил в моей голове понятие: боль подстерегает нас во всем окружающем.

А когда я удивился, почему так страшно грызутся собаки, случайно оказавшиеся перед нашим домом, тогда у меня родилось предчувствие, что жизнь есть нечто весьма опасное.

А потом, вплоть до сегодняшней нашей атаки в лесах Малена, контратаки наших братьев в германских мундирах и взаимного терзания штыками, предчувствие, рожденное при виде кровопролитной собачьей драки, становилось все более осязаемым. Жизнь воистину нечто собачье и очень страшное.

*

И прошлой ночью мне довелось увидеть во сне, что я потерял очки.

*

Теперь я наверное понимаю, что такое хорошее, красивое, значительное в жизни: я понимаю, что такое сон. Антивоенная пропаганда бездейственна, потому что людей пугают смертью. Потому что люди не знают, Что такое смерть. Людей нужно пугать бессонницей и таким образом предупреждать войну. Поскольку большинству людей как-никак известно, что такое бессонница.

*

От мороза трескаются деревья. Нельзя дышать. Влага смерзается в ноздрях. Мне кажется, наступило оледенение. Война теперь, вероятно, станет невозможна.

*

Убеждаюсь, что творить добро людям — дело разума и смелости. Здесь, в моей роте и на войне, добрыми людьми оказываются именно самые разумные и самые храбрые. Алекса порой нарушает правильность этого моего заключения. Однако и опасно творить добро. Это похоже на подлость. На лукавство. На упрямство. Добро часто оказывается оскорблением для того, кому добро делаешь. Тем не менее мы должны творить добро, даже если нас ничто к этому не побуждает и если от нас этого не требуют. Здесь, в мелких окопах, когда мой друг настолько от меня далеко, что я не могу прикоснуться к его руке, чувствую: дабы убедиться в том, что у меня сохранился разум, мне нужно кому-то сделать добро. Это смелость, которая спасает меня, не позволяет подохнуть от безнадежности.

Где-то я прочитал слова Ницше: «Добрые — не могут творить, они всегда являют собой начало конца». А я на Сувоборе верю: добрые — начало несуществующего. И свободы.

*

Человек ко всему привыкает, убеждает меня крестьянин, унтер-офицер Савва Марич. Могу ли я согласиться с этой верой? Если Савва прав, тогда у зла нет границ. Невозможно освобождение от ressentiment [80] , что Ницше считал свойством истинного человека, то есть некоего сверхчеловека.

80

Злопамятство (франц.).

Кем я стану, если меня не убьют? Ужасно любопытно знать, каким гадом я стану после войны? Что меня будет интересовать, чем буду заниматься?

*

Фатализм — самая полезная философия. Человек избавлен от всех серьезных дилемм. Фатализм лишает его ответственности. Ликвидирует свободу. Гасит страх. Такую философию наверняка изобрели солдаты.

*

Отец, как же ты не сказал мне, что наш народ состоит из очень немногих мудрых и смелых и остальных, кто не думает, но может вынести больше, чем деревья на скалах?

*

Ницше абсолютно прав: «Заблуждение есть трусость!»

*

Во сне, который не продлился и нескольких минут, мне опять снилось, как чья-то рука снимает с меня очки. Я погнался за ней и ударился лбом о дерево. Глаза залила кровь, я проснулся от боли.

*

Не храбрые, но равнодушные имеют право на превосходство. Впрочем, мне очень часто кажется, что храбрые солдаты постигли какое-то особенное равнодушие. Таким равнодушием отличается мой солдат Алекса Дачич, крестьянин из Прерово.

Он смущает меня неготовностью рассказывать мне о деде.

Крестьяне, люди природы, созданные опытностью, большей частью равнодушны. Мы же, хранители каких-то идей, ослабили свой жизненный корень. Человеческая порода, для которой книги — главное занятие, и хлеб, и радость, должна вымереть.

*

Что с Богданом? Печаль меня убивает.

*

На рассвете меня разбудил холод. То брюхом, то спиной поворачивался я к костру на ветках, которые постелил Савва Марич.

Этот человек делает добро мне и всем во взводе по причинам, которые меня смущают. Он почему-то называет это уважением, а мне кажется неоправданным для крестьянина такое объяснение его усилий. Я убеждаюсь, что для Саввы Марича уважение означает гораздо более широкое и глубокое понятие, чем это принято считать в нашем языке.

Замерзая на ветках, на снегу, я мучительно старался вспомнить, кому принадлежат слова, будто Христос жил во лжи и умер за ложь? Я лязгал зубами от холода, но так и не вспомнил.