Время смерти

Адаму ничуть не доставляло радости и удовлетворения то, что за пленение взвода неприятельских солдат на Раяце, за «проявленный героизм» его представили к награждению золотой медалью Обилича и производству в капралы, о чем сообщил перед строем эскадрона капитан Стошович. Он не ощущал в себе даже желания с ликующей ухмылкой глянуть в лицо офицеру-сладкоежке, подпоручику Томичу, который после Раяца избегал с ним встреч. Награда и производство не радовали Адама не только из-за Драгана, но и оттого, что в глубине души он не был убежден, что именно на Раяце он совершил нечто достойное золотой медали Обилича за храбрость; он считал, что по крайней мере в десяти боях с гораздо большим основанием заслужил награду, а никто из офицеров этого даже не заметил. Раздумывая, как об этом «проявленном героизме» он сможет рассказать деду и отцу, а может быть, Наталии и Вишне, он понимал, что если не соврет, то вызовет у них смех: как это он целую ночь на заснеженной поляне переворачивал, точно моравский бифштекс, толпу перепуганных пленных, объезжая вокруг них, сам куда более напуганный. Этой своей медалью он разве что может по носу щелкнуть Алексу Дачича, пусть парень побесится. Если они встретятся в этой жизни. А спросят его, за что получена награда, он скрывать не станет. Противно ему врать. И он не видел причины, почему бы ему врать об этом своем подвиге; в двадцать один год своей жизни он на веки вечные убедился: только ради женщины можно лгать.

Он гнал от себя все свои преровские воспоминания и в перерывах между боями вертелся возле пленных, выискивая боснийцев и хорватов, угощал табаком, хлебом, ракией, чтобы освободить их от страха и добиться ответа на вопрос:

— Не видел ли кто в последние дни очень красивого коня? Вороного.

— Именно красивый тебе и понадобился?

— Красивый, говорю. Такой красивый, что невозможно позабыть, раз увидев. 

— Эх, братец мой! Столько красивых коней в императорской армии.

— Где ж ты видел этих красивых коней? Неужто они красивые?

— Было их сколько душе угодно, пока ливни не излились и пока не полезли мы в ваши горы. С тех пор человек перестал походить на человека и конь на коня.

— А сербского коня ты видел красивого? Вороного, с белой звездой во лбу и белыми бабками?

— Аллахом клянусь, такого не видал. Мы у вас только рогатую скотину брали.

Адам принимался рассказывать им, какой был Драган; пленные внимательно его слушали; только они-то, по правде говоря, и слушали его со вниманием, когда он толковал о своем утраченном коне. Потом появлялся командир, и тогда он угрюмо замолкал.

И опять, чуть выдавался случай, подходил он к новой партии пленных, вытаскивал кисет, подносил ракии, спрашивал: «Не попадался ли кому из вас, люди, красавец вороной? Белоногий, с большой белой звездой во лбу?»

Пленные переглядывались, отворачивались, не понимая; разве что хорваты да чехи спешили выложить, что знали. И даже более того. А он, убедившись, что они сочиняют уж вовсе без меры, отплевываясь, уходил. И с нетерпением ждал команды двигаться вперед, к Колубаре и Валеву. Самые большие надежды возлагал он на Валево: здесь штабы дивизий, полковники, генералы, здесь мог оказаться и Драган.

18

Едва генерал Мишич с оперативным отделом штаба армии в сопровождении конного взвода охраны покинул Гукош, как их догнал фельдъегерь с депешами Верховного командования. Не сходя с коня, возле опрокинутых фуражных упряжек, трупов лошадей и валявшихся в грязи патронов, генерал остановился, чтобы ознакомиться с этими сообщениями.

В приличествующих государю выражениях, осыпая похвалами, Верховный командующий престолонаследник Александр жаловал ему чин воеводы.

Мишич не сводил глаз с текста, сраженный внезапно опалившей слабостью. Ему казалось, причиной тому была не только радость; иное, неведомое ощущение возникло у него в душе, и нечто смутное, непонятное заполняло голову. «Страшно тебе чего-то, Живоин?» С самого начала своего пути слышал он голос матери. Поднял глаза: Бачинац исчезал, растворялся вдали между уходящими к Дрине горами.

— Прошу вас, господин воевода!

Улыбаясь, явно взволнованный фельдъегерь протягивал ему жезл воеводы, и волна восторга захлестнула дорогу, ограниченную с обеих сторон изгородью; кто-то из офицеров даже начал палить в воздух из револьвера. Этот восторг и выстрелы рассеяли мглу, затянувшую было его родные края, и вернули ему привычную сдержанность. Резко прозвучал его голос:

— Драгутин, прими это и сунь в ранец! — Он повернулся к офицерам — Не к добру, господа, когда Верховное командование спешит с наградами.

И погнал коня рысью по разбитой дороге, хранившей следы разгрома австрийцев; это была та самая дорога, по которой он с трудом пробирался на автомобиле сквозь толпы беженцев и солдат, чтобы в Мионице принять командование Первой армией. Теперь с гукошских склонов он видел иное.

Вывернулась Сербия, выжила, выгнулась в сторону Савы и Дрины, сбрасывая с Рудника, Сувобора и Малена Балканскую армию Австро-Венгерской империи, и армия эта убегала очертя голову перед все более редкими, но гневными, несущими возмездие выстрелами Первой армии; позади обеих армий воцарялась холодная, избитая тишина под низким, темным небом, которое вот-вот разразится снегом, чтобы похоронить погибших людей и скотину, заровнять окопы и воронки снарядов, засыпать дороги, по которым прошла война.

Медленно продвигался он по дороге, запруженной перевернутыми автомобилями, разбитыми повозками и экипажами, орудиями и снарядными ящиками, полевыми пекарнями, санитарными фургонами, заполненными людьми, мертвыми или умирающими. Медленно двигался он, минуя трупы солдат и лошадей, мимо брошенных винтовок и саперного снаряжения, разбитых ящиков с военными архивами. Он смотрел на все это, и тяжко было у него на душе. Настолько тяжко, что впервые за все время, что проезжал он этой дорогой, не испытал он желания остановиться под дикой грушей, где когда-то сдавал экзамен на капитанский чин, и оттуда бросить взгляд на Бачинац и на свое родное село Струганик.

А Бачинац, в шрамах, с разбитой вершиной, был исполнен усталости. Население сел Подгорины и Колубарской долины разбежалось от картечи и разрушительного артиллерийского огня; вывернутые наизнанку дома одиноко белели в сожженных сливовых садах. Колубара извивалась в месиве полей, растерзанная, точно уж, попавший под косу неумелого косца. От боев словно пострадал даже ветер; изгороди и межевые камни были неподвижны, как испокон веку стояли они на своих местах. И нигде не было птиц. Жадным оком искал он в небе или на полях хоть ворону.

Если сейчас не выпадет снег, люди не пройдут по этим дорогам; пока не зазеленеют сады и леса и свежая листва не украсит Сербию, тишина, оставшаяся после такой напасти, и днем и ночью будет для них одинаково страшна.

Навстречу попадались пожилые мужики, крестьянки и старики, собиравшие на дороге трофеи; они складывали в кучи винтовки и ящики с патронами и перевязочным материалом, рылись в перевернутых фурах. И делали это не спеша, в молчании. Не обращая внимания на него и его спутников.

В селах, где дома зияли темнотой проемов, разбитыми косяками дверей в окружении сгоревших заборов, ни собачьего лая, ни мычания коров, ни петушиного крика, в бездонной тишине судорожно, рывками бежит дорога, раздавленная ужасом ратного побоища. Ничто в мире не содержит в себе такой силы развала и бездумности, как охваченная страхом и чувством мести армия; ничто так не обезображивает землю, как убегающее войско. Кроме тишины, стелющейся перед ним, что для него еще победа?

В канавах, под изгородями лежали и сидели оборванные, грязные австро-венгерские пленные; свое оружие, всем напоказ, они побросали перед собою на дорогу. Когда приближался генерал со своей свитой, солдаты нехотя поднимались, повесив голову и опустив руки, а раненые лишь приоткрывали глаза, и все опять укладывались у изгороди, в сухой бурьян и лебеду.