Время в тумане

Страшно ли ему? Что ответить? Если ему и было страшно, то давно, в зимние, ветренно-расхлябанные ночи южной границы, когда по ерыкам [2] мечется молочная пелена тумана, и ты медленно погружаешься в нее, и хочется встать на цыпочки и вытянуть шею, как делал совсем давным-давно, на сельском пруду, еще не умея плавать. Как рассказать, что такой страх на твоем пути — это не так уж и плохо, а когда ты зажмешь его, превратишь во что-то маленькое и неосязаемое, то и совсем отлично.

2

Ерыки — овраги (прим. авт.).

Он взглянул на нее. Она молча стояла у плаката — блестки на коротеньком белом платьице сверкнули розовым, и Зотову вдруг показалось, что он понял, отчего эта набухавшая в нем тревога и почему он не может отделаться глупой шуткой: чем-то девушка напомнила ему Галю. Но чем же? Белым платьем, только сейчас бросившимся в его глаза, голосом — таким же тихим и неторопливым. А впрочем, это только кажется. Все другое — и время, и прически, и девушки. Все сменилось: «бабетта» на «колдунью», «колокольчики» на «мини». И, наверное, так и надо.

«Устарел я, — уже почти спокойно подумал Зотов. — Вот стоит передо мной девушка, и, похоже, славная, а я не знаю, о чем и как с ней говорить».

— Был случай, — начал он. — Школа старая, в ее флигельках и пристройках недолго заблудиться. Но случилось это вот тут, рядом, на лестнице, в одно из первых моих дежурств. Зачитался я — поднимаю глаза: три часа ночи. Вышел в коридор — ночью тут только лампочка горит — в школе тихо-тихо. Вдруг слышу: на втором этаже кто-то говорит. Что именно — не понять. Крикнул — не отзывается. Стал осторожно подниматься, и наверху кто-то затопал, тяжело так и глухо. Постоял, подумал, снова шагнул, и опять кто-то тяжко топнул. Не выдержал я, еще раз крикнул, но в ответ только бормотанье и бормотанье. Словом, дошел я до лестницы, но пока поднимался, все армию вспоминал, границу, там тоже всякое бывало… Ну что, нагнал я страху? — рассмеялся он вдруг и посмотрел на нее. Она не улыбнулась даже, а глаза ее были задумчивы и испуганны, словно и она шагала с ним рядом в ту страшную ночь.

— Кто же там был? — спросила она.

— А никто. И, поняв, в чем дело, я тоже тогда посмеялся… Чердачную дверь не закрыли, и голуби (а на чердаке их видимо-невидимо) потянулись на слабый свет, расселись на перилах и давай ворковать. Вот так. А с шагами и того проще. Все дело в ступенях. Они старые, поизносились и гуляют под ногами. Убираешь ногу — они и топают. Только когда шум, этого не услышишь. Как сейчас, например, — Зотов показал рукой на второй этаж, откуда слышались смех и музыка.

— Знаете что? — сказала она. — Таня, наверное, поговорила с Сережей. Пойдемте с нами.

Она помолчала и, видя, что он не решается, добавила:

— Ребята у нас отличные. Идемте.

— Хорошо, — сказал Зотов. — Только, увы, я не при параде.

— Не беда. — Аня махнула рукой, подошла к приемной и открыла дверь.

— Да-да, — послышалось оттуда. — Приезжай, милый, скорее!..

Зотов отвернулся к стене. В него полыхнуло ярко-красным… «Приезжай, милый, скорее!..»

— Мы готовы, — сказала Аня.

— Я приду. — Зотов не повернул головы. — Вы идите. Я приду.

Они ушли. Плакат на стене стал блекнуть, снова засветился рыжим багрянцем. Проступили слова, поясняющие, куда надо звонить при пожаре.

А по какому номеру звонить ему? Да и что бы он сказал, если б знал этот номер? Что до боли похожи эти близнецы на ту, уже далекую Галю. Похожи не прическами, не голосом. Похожи своей юностью, которая все так же носит белые платья и любимым говорит все те же слова.

А может быть, рассказать о том, что ты никак не можешь забыть, как это сделал твой армейский друг Петька Громов, и что если тебе сейчас уже не больно, то грустно и одиноко — до слез.

Зотов постоял, повернулся спиной к стене и пошел в приемную.

Взял ключи и запер дверь.

Подошел к лестнице, ведущей на второй этаж.

Первая любовь — школьные года, В лужах голубых стекляшки льда — Не повторяется… —

неслось сверху.

Он ступил на тяжелую железобетонную ступень и отпустил ее. Та чуть слышно вздохнула, опускаясь.

— Не горюй, — тихо сказал Зотов. — Не горюй. Все образуется… — И медленно стал подниматься…

1978 г.

ПРОЕЗДОМ Про глупого Барончика, о жестоком и коварном Семене и о бедных студентах

Дни в начале нового года стояли морозные, веселые. Город сверкал иллюминацией, знакомые все еще поздравляли друг друга с наступившим годом, желали нового счастья. Весь этот послепраздничный вихрь закружил Семена Сулейкина, и на третий день после своего освобождения он заметил, что от той небольшой суммы, которая у него была, не осталось ничего, ну ровным счетом ничего, а сам он, Семен, сидит на вокзале, рядом с кафе «Фонарики» и разглядывает очередь за горячими беляшами.

«Какой большой вокзал, — подумал Семен, — какая прекрасная архитектура! Здесь всем найдется место».

Вдруг какой-то маленький и серый человечек промчался мимо, а затем к Сулейкину подбежал детина, на голове которого красовалась широкая каракулевая кепка.

— Где этот ишак? — закричал детина Сулейкину, вращая маслянистыми глазами и нервно дергая кадыком, сплошь усеянным торчащими в разные стороны волосами. — Где этот паршивый ишак?

— Что служилось, дорогой? — вникая в ситуацию, спросил Сулейкин. — Зачем так громко кричать? Вы спугнули целую стаю воробьев, и милые птицы носятся под куполами, не зная, куда сесть. Так что случилось?

— У меня украли хачапури, — закатил глаза кадыкастый. — Совсем свежий хачапури.

— Как украли? Вытащили изо рта?

— Зачем вытащили? — кадык и глаза на миг застыли. — Зачем изо рта? Украли со стола, когда я ходил брать сок.

— Какой сок?

— Какой сок? Мандариновый сок, — задергался опять кадык.

— Хороший сок, — заключил Сулейкин. — Вкусный. Если он еще на месте, его можно выпить, а хачапури можно заменить беляшом, так даже вкуснее.

— Я хочу хачапури, — детина снова закатил глаза. — Я хочу свежий хачапури.

— Тогда обратитесь к товарищу сержанту, — сухо сказал Сулейкин, увидев приближающегося милиционера. — Вам, гражданин, помогут.

Сулейкин торопливо встал и пошел к выходу на перрон, слыша, как детина рассказывает сержанту про украденный хачапури.

«Какой прекрасный вечер, — думал Сулейкин, шагая по перрону. — Какой прекрасный вечер! Тьфу, черт, что это я начал повторяться, как этот спекулянт. А спекулянт ли?.. Спекулянт, — решил он. — Жалко ему хачапури. — Сулейкин сглотнул слюну. — А у самого, наверно, денег девать некуда. Торгует, поди, «тулпанами». Непыльно и денежно. А тут…»