Время в тумане

Но теперь был другой случай: котенок не ел, и Зоя Иосифовна не знала, что делать.

Как всегда помог Ванечка. Иван Максимович был коренным москвичом. И хотя в квартире на Тверском бульваре, где прошли его детство и юность, кошек не было, но, что-то вспомнив, он сказал:

— Сосунок еще: из чашечки не научился. Может сдохнуть.

— Та, и хай ему грэц! — быстро заговорила Зоя Иосифовна, от волнения переходя на казацкий лад. — Хай ему грэц.

Зоя Иосифовна хотела добавить кой-чего еще, но остановилась — маленькая Лидочка плакала. Она не понимала слова «сдохнуть» (смысла же «Хай ему грэц» не понял даже Иван Максимович, хотя и определил это как «Черт его побери»), но ее детское сердце подсказывало, что с котенком может произойти что-то нехорошее.

Сняв китель, Иван Максимович сгорбил свое худое, длинное тело у блюдечка и, обмакнув палец в молоко, дал котенку. Тот задвигал губами, но ничего не вышло. Тогда Иван Максимович поманил Лидочку и опустил ее тоненькие пальчики.

Ярко-розовый язычок шершаво касался пальчиков. Лидочка смеялась; ее рука, управляемая отцом, опускалась все ниже к блюдцу. Наконец котенок, поняв, зачмокал губами, и дело пошло.

Тут только и рассмотрел Иван Максимович две вещи. Что котенок был кошечкой и что кошка эта была черным-черна и, кроме выпачканной мордочки, белых пятен на ней больше не было.

— Посмотри, словно черный бархат, — сказал он жене.

— Господи, это же страшный суд, — разглядела и Зоя Иосифовна. Она хотела рассказать мужу, что делают с такими кошками пацаны в ее станице, но, увидев, как Ванечка гладит котенка, а Лидочка, ползая на коленях, сама готова вот-вот хлебнуть из блюдечка, промолчала.

Кличку кошке придумала Зоя Иосифовна. Она назвала ее Машкой.

3

А Лидочка уходила все дальше. Тополя уже кончились, и ее окружали недавно посаженные маленькие клены. Солнце на задерживалось в них, и, освещенная, рядом с молодыми кленами, она казалась чужой и незнакомой.

Чуть вверху, обрубленный слева и справа тополями, синел кусочек неба. И вдруг оттуда, от синего кусочка неба, от торопливо уходящей Лидочки, к кошке подобралась глухая тоска, и она, вскочив на перила балкона, протяжно заорала всхлипывающим басом…

…Бесконечное время детства… У кошки тоже было свое кошачье детство — целых три месяца южного жаркого лета! В детстве надо многое успеть… Успеть набегаться и наиграться, повеселиться и напроказить, успеть научиться тому, что пригодится во взрослой жизни.

И кошка старалась. Бегала за Лидочкой и за собственным хвостом, забиралась на тюлевые шторы — гордость Зои Иосифовны, а потом жалобно мяукала, не зная, как слезть на пол; получала за это — иногда выговор, иногда шлепок; грустила, когда Лидочка с родителями уходила в гости. Училась… Дома, под руководством Зои Иосифовны, — аккуратности; в переулке самостоятельно — охоте за жирными, любвеобильными голубями.

Со временем Зоя Иосифовна разобралась кое в чем и уже была не против кошки в благоустроенной квартире. Но как была не похожа Машка на сиамского кота, что завела себе жена бритого, с пушистыми усами генерала — их соседа по площадке! Когда Зоя Иосифовна смотрела на кошку Машку, на ушах несущуюся за спичечным коробком, который тащила Лидочка, и вспоминала холодно-голубоватый взгляд соседского кота, на душе у нее становилось нехорошо.

Но Лидочка была без ума от котенка. Она даже стала меньше болеть и больше есть, вечно занятый Иван Максимович в редкие минуты отдыха похохатывал, глядя на дочь и котенка, и Зоя Иосифовна постепенно смирилась, а после того, как Иван Максимович, вернувшись однажды от генерала, заметил: «А наша-то чистюля их заморскому дикарю фору даст — тот до сих пор где попало гадит!», Зоя Иосифовна и вовсе успокоилась, но котенка продолжала неласково звать Машкой, прибавляя еще и Кошка. Так и образовалась кличка Кошка-Машка.

4

Тоска подобралась к Кошке-Машке не сразу. Первые годы она вела себя как котенок: все так же носилась за Лидочкой и голубями и лишь изредка, ранней-ранней весной, чувствуя, как начинает шевелиться примороженная земля, Кошка-Машка замирала, у нее шалела голова; она кружилась на месте, царапая когтями свою подстилку, и громко мяукала.

В одну из весен — Лидочка уже ходила в школу — Зоя Иосифовна, испугавшись, что кошка занесет заразу, запретила прогулки, и ту весну Кошка-Машка встречала за шлакоблочными стенами, а потом отсюда, с этого же балкона; и когда после недлинной, но хлюпкой южной зимы она ворвалась на него, переулок кружился перед нею. Ей нестерпимо захотелось прыгнуть вниз к тополям, но мелькавший в глазах переулок мешал этому, и она долго просидела на перилах, пока, наконец, переулок застыл привычной лентой. Тогда, глубоко вдыхая весенний резкий воздух, она прыгнула вниз…

У кошек хорошая координация движений, и Кошка-Машка, пролетев четыре этажа и несколько раз крутнувшись, точно приземлилась на все четыре лапы, а уже через несколько секунд неудержимо неслась по переулку.

Когда ее вернули, балкон оказался закрыт, окна зашторены, но весенний, пахнувший набухавшими тополиными почками воздух был и здесь, и тогда, подбежав к балконной двери, она замяукала тяжело и тоскливо…

А потом не стало и тоски. Совсем ничего не стало. Зоя Иосифовна, сказав, что все это страшный суд, посоветовалась с хозяйкой сиамского кота-кастрата и свезла Кошку-Машку к ветеринару. «Принимать витаминчики», — объяснила она Лидочке.

И вёсны стали пропадать для Кошки-Машки. Она ничего не замечала, иногда только тускло и непонимающе смотрела на Лидочку.

Конечно же, Лидочка любила Кошку-Машку. Но она подросла, училась в музыкальной школе, ходила на теннисный корт; детство ее отодвигалось все дальше и дальше, и она уже не носилась с Кошкой-Машкой, как прежде, лишь вечерами, когда неугомонный день оставался позади, встретившись с непонимающими глазами кошки, брала ее на руки.

А когда Лидочка стала совсем взрослой, она сама возила Кошку-Машку к ветеринару, и Кошка-Машка долго помнила громыхающий трамвай, суетливо толкавшихся людей и теплые руки Лидочки, легонько прижимавшие ее к себе.

Дверь на балкон теперь оставалась открытой, и вся жизнь Кошки-Машки проходила на нем.

Балконов в их квартире было два. Первый, в завитушках, сверкавший той же краской, что и шпиль, смотрел на главную улицу; и второй — тот, что висел над переулком. На него Зоя Иосифовна убирала все лишнее: старенькие коврики, пустые посылочные ящики, банки от бывших и для будущих компотов. Здесь валялся сломанный Лидочкин велосипед, сюда же на все теплое время, а это значит с начала апреля по глубокий ноябрь, Зоя Иосифовна выносила и подстилку Кошки-Машки.

Перестали ее возить к ветеринару после смерти Ивана Максимовича.

Умер он как-то сразу, почти и не болел.

Стояло жаркое лето, но оглушенная очередной дозой «витаминчиков», Кошка-Машка плохо понимала, что происходит вокруг, и вяло бродила по балкону и комнатам.

Но вдруг квартира стала наполняться незнакомыми кошке людьми, от которых шел незнакомый запах. Все почему-то шептали, даже сосед-генерал, который всегда говорил громко. Лишь седая, в темном платке женщина (дальняя родственница Ивана Максимовича), наклонившись над чем-то невидимым кошке, взвизгивала, заламывая руки, а затем резко останавливалась и громко объясняла что-то генералу про молебен и поминальные каши, но генерал молча горбился, потирая левый висок правой рукой, отчего лицо его оставалось прикрытым.