Время воды

Я знал о женщинах много, в основном это была всякая дрянь. Я знал, что современные женщины нестоящие и ненастоящие. Я знал, что чем выше качество мазей, помад и запахов, чем легче и податливее материал имплантатов, чем выше мастерство микро-хирургов, тем быстрее и охотнее женщина превращается в самодвижущуюся скульптуру, интимные отношения с такой носят сугубо технический характер. Но она… явно была другая.

— Коньяку? — спросила она.

— Почему бы и нет? — мне было стыдно признаться, что я в завязке.

— Меня зовут Катя, — сказала она.

— Виктор, — я не собирался вставать, но встал. — Пойдемте к столу?

— Ну нет, там такая свалка… Эти господа и их так называемые дамы жрут, как свиньи. Или это не господа?

— Вероятно… не знаю…

Я не мог «услышать» ее истинных мыслей, то есть, вполне вероятно, мог, но отчего-то совсем не хотел. Я вдруг захотел положиться на ненадежную интуицию. И сказал, понижая голос, чтобы казаться увереннее:

— Но здесь нет другого места, где можно раздобыть спиртные напитки.

— Думаю, есть. Одно такое место есть точно. Идите за мной.

Не дожидаясь согласия, Катя развернулась ко мне спиной и пошла к противоположной стороне зала, где устроился ряд бело-серых колонн. Я тронулся следом, часто моргая. Но моргание не помогало. Медленный танец ее полусфер, обернутых черным шелком, загипнотизировал меня, как кролика.

Катя остановилась в промежутке между мрамором стены и колонны. Ягодицы послушно замерли. Я, в свою очередь, смог перевести дух.

— Встаньте здесь. Прикройте меня.

Прежде чем я понял, волна шелка поплыла вверх, увлекая мой взгляд, забирая разум. Между ажурной резинкой чулка и шелковистой кожей я увидел плоскую фляжку, чуть меньше той, которой я пользовался когда-то на складе. Через мгновение виденье закончилось: ткань заскользила вниз по ногам, беззвучно искря (или это мерцало в моих глазах), и укрыла собой все тайны. Все, кроме одной: фляга с коньяком оказалась у нее в руках.

Я закашлялся.

— Не нужно так напрягаться. Пейте, — сказала Катя, протягивая флакон.

«Косберг все узнает и не простит. С другой стороны, может, и не узнает. Главное, правильно настроить себя и не думать при нем о пьянстве с восторгом», — подумал я. А подумав, отвинтил пробку, сделал глоток, другой, третий и почувствовал, что не могу остановиться.

— Однако… — протянула она, когда я передал ей пустую жестянку.

Я не разобрал: восхищение это или насмешка?

— Извините, задумался. Очень жарко сегодня, сильная жажда.

— Понимаю. А я вот что хотела спросить у вас, — ее хищные губы оказались возле моего уха, которое, судя по ощущениям, стало горячим и красным. — Вы хорошо танцуете вальс?

— Я? — я снова закашлялся, неловко отодвигаясь.

— Именно вы, Виктор, именно вы. Не хотите танцевать — давайте уедем.

— Я не могу. То есть, конечно, — я согласился, хотя понимал, что совершаю ошибку.

Я не знал, в чем она заключается, но в том, что ошибке предстоит стать роковой, я был уверен. Ситуация еще не стала необратимой, можно было найти сотню убедительных причин для отказа — от служения родине до поноса — но в моей голове уже свободно бродили пары коньяка. Так устроены мужчины: они пишут стихи, убивают конкурентов, работают говночистами в две смены, и все это ради того, чтобы выпустить семя, причем чаще всего в никуда.

Она опять шла впереди. Кто-то окликнул меня, похлопал по плечу, пытался ухватить за рукав, но я даже не поднял головы. Я не мог отвлекаться, я неотрывно смотрел, как черный шелк гладит физическое отражение ее янь.

В гардеробе я взялся помочь ей одеться, выхватив у лакея шубу. В результате мне удалось коснуться Катиного туловища в нескольких стратегически важных местах.

— Вася! Вася! Быстрее ко мне! — крикнул я, когда мы вышли на воздух.

Вася подъехал немедля.

— О! — сказала Катя.

Из ее уст это звучало как комплимент, и я решил выписать Василию премию.

— Может быть, вы скажете, Виктор, куда вы собираетесь меня отвезти? — спросила она, усаживаясь в салон.

Я сел вслед за ней, захлопнул дверь, обдумывая ответ. Специфика служения «Родине» требовала конспирации, значит, не следовало приглашать ее к себе. Но куда? В баню? Не та птица. Хотя кто ее знает?.. В музей? Мы только что были в музее. К ней? Но кто она? У нее может оказаться засада. Стоит спросить у нее.

Я спросил:

— А вы, Катерина, куда бы хотели поехать?

— Я, возможно, хотела бы здесь.

— Хотите выпить? У меня небольшой бар.

— Может быть, не сейчас.

— А я выпью.

— Думаю, пока хватит. Тебе придется нелегко.

Я обернулся за пояснениями, но они не потребовались: гусеницы ее губ уже присосались ко мне. Они были хищниками. Они заглатывали глупых кроликов целиком.

— Василий, ко мне, — позвал я на помощь.

Получилось, однако, невнятно, ибо мой рот был забит Катерининым языком, и Василий остался в неведении, остался за скобкой, точнее, за прозрачной шумопоглощающей перегородкой. Я попробовал постучать ему и протянул руку, но Катя поймала ее на смуглое от бронзажа бедро. Я подумал, что аборигены ловят павлинов точно так же, как женщины ловят мужчин: сначала отвлекают внимание, а потом хватают за яйца. Катерина уже поймала меня.

— Я тебя совсем не знаю. Ты ткачиха? — прошептал я, сдаваясь.

— Ну уж нет, — выдохнула она. — Я… Я тебе не скажу. Если ты не дурак, сейчас сам узнаешь. Ну, не медли. Снимай с меня все…

— А как же Василий?

— Василий перебьется.

— Но он может все пересказать Косбергу.

— Пересказать что?

— Ну, вот это…

— «Это» он не сможет пересказать…

Далее произошло нечто важное. Важное обычно содержится в мелких количествах в куче рутины, его приходится собирать по частицам, складывать и очищать, чтобы оно сделалось очевидным. Гораздо реже важное является сразу. Тогда оно действует беспощадно, объявляя бессмысленным то, чем ты занимался всю предыдущую жизнь. Все, что в этом случае может сделать сознание, это скрыться за подсознанием, обозвав важное неправдоподобным и нереальным. Между двумя этими крайностями важного не существует, а есть только мелочи жизни.

Древние философы считали, что какая-то часть человека знает все, что с ним произойдет. С тех пор философы сильно деградировали. Не говоря уже о людях простых, как, например, я…

Когда я проснулся, сознательная часть меня была бесцветной и мятой, как вываренные в хлорке носки, лишенная памяти не только о будущем, но и о прошлом. Только тело запомнило что-то, о чем и пыталось сказать посредством болевых сигналов, адресованных спинному мозгу. Поясницу, бедра, мышцы таза ломило, словно я скакал на дикой неоседланной лошади. Скакал и пил. Пил и скакал всю ночь.