Время Волка
Шрифт:
О твоей беспечной юности она…
Меня, помню, песенка тогда не особенно впечатлила. А Лёнька задумчиво шевелил пальцами, будто мелодию подбирал. Потом сел за моего сиротливо стоящего «Бехштейна» и начал подыгрывать, всё больше входя во вкус. Он уже и тихонько подпевал в припеве, и ногой ритм отстукивал. И вот тут меня осенило. Я схватил его за плечо и развернул к себе, отрывая от инструмента.
– Лёнька, а ты можешь партитуру расписать?
– Мо-огу, поче-ему нет?
– Любой песни?
– На-аверное, – меланхолично отозвался друг.
В этот момент я понял, как заполучить ценные пластинки. Напомню, в то время ни копировальных,
На создание партитуры Лёньке требовалось несколько часов, но кто об этом знал? Я брал пластинку на неделю, и неделю мы с ним балдели, распевая во весь голос абракадабру вместе с очередным американским или итальянским певцом. Слова разобрать мы не могли, так как в школе изучали немецкий да и не очень-то тщательно. Но мы не расстраивались, компенсируя незнание текста энтузиазмом исполнения. Я просто орал, Лёнька ещё и подыгрывал, и даже у глуховатого деда волосы дыбом вставали от наших концертов.
Лёньке очень нравилось петь. Замкнутый, обычно хмурый, он полностью преображался при первых аккордах очередной песни. Может, дело было в том, что он не заикался только когда пел? Пение давало ему свободу, которой он не знал в обычной жизни. У него загорались глаза, он начинал кривляться, изображать певца на сцене, а то и в лицах разыгрывать какую-нибудь сценку, иллюстрируя песню, например, объяснение в любви прекрасной даме. А как мы с ним плясали под «Стамбул», даже чечётку пытались отбивать!
И, как мне сейчас вспоминается, уже тогда у него был неплохой голос. Жаль, что магнитофоны в то время ещё не появились и записать себя мы не могли. А может, мне только так кажется, ведь лет нам было примерно по пятнадцать-шестнадцать, а в этом возрасте у мальчиков как раз происходит ломка. И вполне вероятно, что выли мы фальцетом, иногда переходя на бас.
Вскоре у каждого сформировался собственный музыкальный вкус. Мне нравился джаз, а Лёнька предпочитал лирические мелодии. Как ни странно, при таком доступе к запрещённой музыке он часто принимался напевать и наигрывать вполне официальные вещи из репертуара того же Утёсова или песенку из какого-нибудь советского фильма. Но даже правильная песня про «заводскую проходную» из «Весны на Заречной улице» была безнадёжно далека от классической музыки, которую полагалось играть серьёзному пианисту. Несколько раз Лёньку пытались вернуть в лоно классики: его ругал Илья Степанович за увлечение «этой пакостью», бабушка то и дело напоминала, что он должен закончить музыкалку и учиться дальше, что талант накладывает на него обязательства и всё такое прочее. Он кивал, соглашался и снова прибегал ко мне слушать пластинки. А когда наступило лето, мы обнаглели вконец – начали выставлять проигрыватель на подоконник открытого окна и устраивать во дворе то, что сегодня бы назвали дискотекой. Под окнами собирались соседские ребята и девчонки, танцевали, а мы, как заправские диджеи, только меняли пластинки.
А потом приехал его отец.
* * *
Я даже не знал, что у них опять гостит батя, иначе бы и не сунулся. Признаться, старшего Волка я побаивался – взгляд у него такой
был неприятный, насквозь пронзающий. И Лёнька старался о нём не рассказывать. Но, повторюсь, я был не в курсе, а Лёнька мне срочно понадобился по какому-то очередному жутко важному вопросу. Я постучал условленным образом – три и через паузу два раза. Обычно Лёнька на этот стук открывал сам. Но дверь распахнул Виталий Алексеевич.– А Лёня дома? – выпалил я машинально и вдруг понял, как глупо выгляжу – здоровый парень, а всё будто в песочнице: «А Лёня выйдет?»
Волк отрицательно покачал головой.
– Кто там, Виталик? – За его спиной появилась бабушка Сима. – Боря? Я думала, Лёня с тобой!
И судя по её встревоженному лицу, она давно уже так думала. Интересное кино!
– Он с утра куда-то убежал, – продолжила бабушка Сима.
На улице темнело. Пришлось срочно соврать, что с утра мы действительно встречались и вообще мне пора, да смыться от греха подальше.
Первым делом я наведался в бамбуковую рощу, но там Лёньки не оказалось. Это становилось интересно. В Лёнькиной жизни явно что-то происходило, а я, лучший друг, был не в курсе! Мириться с таким положением дел я, конечно, не мог.
Обнаружился он на море, на нашем любимом диком пляже, где даже в сезон почти не бывало отдыхающих из-за неудобного, крутого спуска с горы. Лёнька сидел на берегу и кидал в воду камни, стараясь запускать их каскадом. Я плюхнулся рядом, мысленно жалея новые штаны, на которых обязательно останутся разводы от соли. Некоторое время мы молчали.
– И что случилось? – наконец спустя минут двадцать молчания, поинтересовался я.
– Оте-ец за-абирает ме-еня в Мо-оскву.
Тоже мне, новость! Он каждый год его «забирает». А потом находится тысяча причин, по которым Лёнька остаётся в Сочи.
– На это-от ра-аз пра-авда, – вздохнул Лёня, прочитав мои мысли. – Уже би-илет ку-упили.
И он начал рассказывать, спотыкаясь на каждом слове, так что мне поминутно приходилось одёргивать его привычной фразой: «Лёня, пой!»
В кои-то веки бабушка Сима и старший Волк пришли к согласию. Если раньше Серафима Ивановна категорически противилась отправке Лёни в Москву, то теперь вдруг поддержала отца. А судя по тому, что он сразу приехал с билетом, все переговоры уже давно велись за Лёнькиной спиной то ли по телефону, то ли в письмах. Бабушка хотела, чтобы он поступал в Московскую консерваторию.
– В Со-очи не-егде да-альше у-учиться, – копируя интонацию, повторил её слова Лёнька. – А у те-ебя та-алант. Да про-овалился бы он, это-от та-алант!
– Но ты же хотел в Москву, – недоумевал я. – Ты там даже не был никогда! Неужели не интересно посмотреть?
Лёнька пожал плечами.
– Ра-аньше бы-ыло инте-ересно. А те-еперь всё ра-авно. Не хо-очу во-от та-ак, на-асильно. Ра-аньше на-адо бы-ыло.
Тогда я его искренне не понимал. Мне Москва, столица нашей родины, была знакома только по картинкам в книжках да фильмам, и я, не выезжавший дальше Лазаревского района Сочи, мечтал побывать в большом городе. Это сейчас уже осознаю, что Лёнька боялся потерять свой привычный мир, в котором хоть как-то научился существовать: бабушку, которая понимала его невнятную речь, преподавателей, которые научились принимать его таким, какой он есть, меня, единственного друга. Для него всё это было гораздо важнее, чем какие-то туманные возможности столицы, о которых ему все твердили.
– Ни черта ты не понимаешь, – убеждал я его. – В Москве театры, концерты, выставки! Да там скоро фестиваль молодёжи и студентов будет проходить! Я по радио слышал! Негры приедут, новоорлеанский джаз, представляешь? Ну где ты в нашей дыре настоящий джаз услышишь? Лёнька, да не будь ты дураком! Я бы всё на свете отдал, чтобы с тобой поехать!
– По-оехали! – Он вцепился в меня мёртвой хваткой. – По-оехали, Бо-орь!
Я только вздохнул. Ну да, так меня мать и отпустит. А за дедом кто будет смотреть? Я вообще понятия не имел, чем займусь дальше. Да и кому я в Москве нужен? Это он у нас почти москвич – с отцом-подполковником и квартирой.