Время Волка

– Да-да, очень нужен! Ты продаёшь?

Лёнька кивнул.

– Пе-ервый ря-ад. Но до-орого.

Сказал и самого передёрнуло от омерзения. Однако девушке было не до его эмоций, она трясла Лёньку за руку.

– Первый ряд! Гена, ты слышал? Ты должен немедленно купить у него билеты. Сколько?

Лёня планировал попросить пятьдесят рублей. Которых, конечно, не хватило бы на костюм, но если ещё месяц поработать в две смены, тогда, возможно…

– Сто ру-ублей, – выпалил он. – И би-илет оди-ин.

А в голове мелькали мысли, что можно было бы продать оба билета. Двести рублей – это уже отличный костюм. Вот только в театр тоже очень хотелось, особенно сейчас, когда он полчаса постоял под его дверьми, полюбовался на разодетую, радостно-возбуждённую публику, рассмотрел красочные афиши.

– Машенька, сто рублей за билет – очень дорого! – попытался унять попутчицу инженер. – И ты слышала, билет всего один. Ты же не пойдёшь без меня?

– На Отса? Пойду! – фыркнула девушка. – Давайте билет, молодой человек!

И Лёнька получил сотню, целую сотню, которую дома тщательно спрятал в свой чемодан, так и стоявший между диваном и столом в зале. Вторую смену ещё на месяц он решил всё-таки взять, но, когда сообщил об этом Тамаре Матвеевне, она отрицательно покачала головой.

– Нет, даже не проси. Во-первых, нет потребности, у нас хватает работников в каждой смене. Во-вторых, ты посмотри на себя. Под глазами круги, ноги еле таскаешь. Куда тебе ещё одну смену?

– Про-осто хо-олодно, – пояснил Лёня.

Она его не поняла, для неё, как и для всех москвичей, зима была нормальным, привычным явлением. Ну холодно, конечно, так надо одеться потеплее и на улицу лишний раз не высовываться. Для Лёни же что на улице, что в отапливаемом помещении было не просто холодно, а катастрофически холодно. Он задыхался на морозе, хотя заматывал лицо шарфом (тоже отцовским) по самые глаза, а несколько дней назад умудрился забыть дома перчатки и, пока дошёл до метро, обморозил руки так, что кожа на указательном и среднем пальце потемнела. Пальцы не гнулись, пришлось отменить занятия с Петром Михайловичем и получить за это колоссальный нагоняй («Ты безалаберный лентяй, который только и ищет повода ничего не делать! И учти, я всё равно возьму деньги за пропущенный урок, я не виноват, что у тебя нет мозгов!»).

Уже много лет спустя Леонид Витальевич будет часто вспоминать ту первую московскую зиму. Точнее, напоминать ему будут пальцы правой руки, отвечающие дикой ломотой на малейшее переохлаждение, будь то холодная вода в кране или дверная ручка, за которую он возьмётся в мороз без перчатки.

– Одевайся теплее, – пожала плечами Тамара Матвеевна. – Сейчас выдадут премию, купи себе свитер. Кстати, могу познакомить с одним человечком в универмаге из отдела мужской одежды.

– Ка-акую пре-емию? – поразился Лёнька.

– Как какую? Обычную! В конце года всегда премия, ты не знал?

Конечно, он не знал! И, получив целую «лишнюю» зарплату, добавил к ней вырученную сотню и помчался в универмаг, где «знакомый человечек» Тамары Матвеевны из-под полы достал для него великолепный шерстяной костюм, тёмно-синий, с нормальными, прямыми брюками и идеально сидящем на стройном Лёньке пиджаком. Денег хватило и на рубашку, белую, с малюсенькими, еле заметными пуговицами, и даже на галстук, тоже синий, с двумя поперечными полосками.

Завязывать галстук Лёня пришёл учиться к отцу. Старший Волк окинул одетого в костюм сына своим знаменитым просвечивающим взглядом и одобрительно хмыкнул.

– Хорошая у тебя стипендия. Молодец, что не проматываешь. Но в семейную копилку тоже мог бы часть отдавать.

Однако галстук завязывать научил, и Лёнька отправился в театр. Дома он предусмотрительно не упоминал о гала-концерте в оперетте, Ангелина бы душу продала за возможность попасть на самого Отса. Соврал, что идёт на экзаменационный концерт в консерваторию, благо, как раз подходил конец семестра.

Уже попав внутрь театра, проходя по скрипучему паркету через роскошный, поражавший богатством отделки красно-золотой зал, Лёня понял, что ему придётся сидеть рядом с барышней, купившей у него билет. Которая, конечно, его узнает, и будет неудобно. Но барышня, занявшая своё кресло как раз перед тем, как подошёл Лёня, его не узнала. Она вообще не обращала ни на кого внимания, сосредоточенно изучая программку.

Лёня немного потоптался возле своего места, не зная, стоит ли ему поздороваться или тоже делать вид, что он её не знает. Решил, что ему лучше молчать, поддёрнул брюки и сел, краем уха услышав хихиканье слева. Обернулся – через несколько мест от него сидела девочка лет семи с бабушкой и смотрела на его ноги. Лёня проследил за её взглядом и смутился – поддёрнутые штанины теперь не доставали до ботинок, между брючиной и носком оставалась полоска голой ноги. Лёня поспешно спрятал ноги под сиденье, отчего ему стало совсем неудобно. Чёрт возьми, когда же уже потушат свет и все будут смотреть на сцену, а не на него? Ещё и воротник рубашки натирал шею, очень хотелось ослабить узел галстука – Лёня чувствовал себя слегка придушенным.

Наконец дали третий звонок и концерт начался. По сцене порхали женщины в пышных юбках и мужчины в сюртуках и цилиндрах под очень знакомый вальс Штрауса. Лёня машинально отыгрывал ту же мелодию на колене, поражаясь, насколько полнее, сочнее и ярче звучит знакомая музыка в исполнении оркестра. Но только вальс отзвучал и пары замерли в поклоне, раздался такой пронзительный визг, что Лёне захотелось закрыть руками чувствительные уши. На сцену вылетела миниатюрная девушка в матроске и коротком передничке и невероятно высоким сопрано заголосила: «Чёртову дюжину детишек растила дома матушка моя…»

– Песенка Пепиты из «Вольного ветра», – прошептал кто-то за Лёниной спиной.

На программке Лёня сэкономил, поэтому поверил голосу на слово. Девчонка металась по сцене, то запрыгивая на барную стойку, то танцуя с одним из моряков, и очень соответствовала прозвищу Дьяболо, во всяком случае, голос у неё точно был дьявольский, слишком высокий, слишком резкий на Лёнин вкус. Да и в целом она была слишком шумная, суматошная. Но зрителям нравилось, они долго аплодировали, когда номер закончился. После нее вышла ещё одна девушка, уже с более приятным голосом, исполнившая «Карамболину», появились три доблестных гусара с «Песней Никиты Батурина» и высокий баритон, спевший «Я – цыганский барон, я в цыганку влюблён».

Лёня впервые был в оперетте и с интересом наблюдал за всем, что происходило на сцене, больше внимания, однако, обращая на музыку, на то, как звучит оркестр, как поют солисты, не всегда, кстати, чисто: – «барон» пару раз не попал в ноты, отчего Лёню буквально передёргивало.

Позже он убедится, что идеальный слух чаще становится проклятием, чем даром. Так, Леонид Витальевич органически не сможет преподавать, ибо малейший фальшивый звук, произведённый учеником, будет приводить его в бешенство. Но что ещё хуже, он не сможет ходить на творческие вечера коллег, презентации их альбомов и прочие сборища, которые нельзя покинуть, отпев свою песню, а нужно сидеть весь вечер в зале и слушать. На него будут обижаться, считать снобом, влюблённым только в собственное творчество, не понимая, что ему физически плохо от каждой фальшивой ноты.