Время Волка

Ну, что было потом, я уже рассказывал и больше вспоминать не хочу…

* * *

Натали задумчиво смотрела на пухлую тетрадку, только что закончившуюся. Завести вторую или сначала набрать и отредактировать всё написанное? Она прекрасно пользовалась ноутбуком и собиралась сама набирать текст – заодно вычитает и поправит. Её всё ещё мучили сомнения, о чем стоит писать, а что лучше оставить за скобками. Слишком уж много нелицеприятной правды о Лёне выползает. Не то чтобы она ему сочувствовала, но получалось, что она, Натали Волк, столько лет была замужем за настоящим чудовищем. Натали уже представляла, с какими злорадными усмешками прочитают её мемуары «лучшие подруги». Те самые, которые всегда ей завидовали и провожали её мужа масляными взглядами. А теперь получается, что завидовать-то было нечему.

И всё-таки она взялась за новую тетрадь. Перелистнула картонную обложку. Белоснежная бумага с бледными, почти невидимыми фиолетовыми клеточками будоражила память. Хотелось заполнить каждую клеточку своей болью, своими переживаниями, так долго хранившимися под большим-большим замком.

…Многие думают, что жизнь с артистом – постоянный праздник. Как правило, жену кумира поклонники ненавидят, они ей элементарно завидуют: деньги, дома, машины, путешествия, а самое главное – близость к вожделенному «телу». И это касается не только молодёжных поп-идолов. Совсем недавно, всего пару лет назад, мы с Лёней были в Крыму на каком-то песенном конкурсе. Лёню пригласили в жюри, а я поехала с ним, отдохнуть от московской духоты, покупаться в море. Лёня спел несколько песен и сел за судейский стол, я тоже была в зале, сидела позади него. И когда концерт закончился, мы пошли к машине через зал. Элементарно сократили путь, чтобы не подниматься на сцену и не идти до служебного выхода. Лёня посчитал, что собравшейся молодёжи, к тому же при таком количестве современных звёзд, он просто не нужен, и спокойно пошёл через толпу. Его окружили мгновенно – девчонки по двадцать лет, а может, и меньше. Кто-то просил автограф, кто-то пытался сделать с ним сэлфи на телефон, кто-то просто хотел дотронуться до легенды. Вряд ли девчонки были его поклонницами, но их интерес к Лёне был неподдельным. Их оказалось так много, и все они так громко смеялись, перебивали друг друга, подсовывали Лёне свои блокноты, щёлкали вспышками телефонов. А он стоял среди них совершенно растерянный и уставший, позволял себя теребить, словно тряпичную куклу, машинально расписывался, смотрел то налево в объектив, то направо, забывая улыбаться. Мне почему-то пришла в голову мысль – они все пытаются подпитаться его энергией, погреться в лучах звёздного сияния, а у Лёни этой самой энергии почти не осталось, и сияния никакого давно нет. У него болела спина от многочасового сидения на неудобном стуле и голова от громкой музыки, к тому же он торопился в номер, потому что через час начиналась новая серия детектива, который он очень любил и старался не пропускать. Так не совпадали представления девушек об артисте с реальностью, так разителен был контраст между Лёней и певцами молодого поколения, радостно общающимися с публикой.

Ещё хуже с его настоящими поклонницами, теми, что ходят на все выступления в Москве, задаривают цветами и норовят подкараулить возле дома. Да, такие есть до сих пор. Некоторые состарились вместе с Лёней, но им на смену приходят новые, и двадцатилетние дуры среди них тоже есть. На сольных концертах Волка, где жене обязательно положено присутствовать, я постоянно их вижу. Они приходят в самых лучших платьях, порой единственных, у них билеты на первый ряд, и я могу представить, сколько месяцев потом им придётся сидеть на голодном пайке. У каждой обязательно огромный букет цветов. Но главное, что выделяет его поклонниц, – горящие глаза при виде Лёни. Вот он выходит под первые звуки оркестра. На лице три тонны грима, скрывающего морщины и пигментные пятна. Худой, как жердь, плечи опущены, спина ссутулена – у пианистов, с детства сидящих за инструментом, очень быстро портится осанка, но Лёньку согнуло относительно недавно, после операции. Сначала у него появилась привычка беречь шов, избегать резких движений. Потом привычка исчезла, а спина так и не разогнулась. Словом, на красавца, за которого я когда-то выходила замуж, он был мало похож. А дурочки пожирали его глазами, ловили каждое его слово, готовы были броситься к его ногам по малейшему зову.

Вот эти горящие глаза и восторженные взгляды всегда меня поражали. Чем вы восхищаетесь? Что вы видите? Какую сказку себе придумываете? Какими небожителями воображаете своих кумиров? И самое главное, почему вы завидуете жёнам? Знали бы вы, чему на самом деле завидуете.

Начнём с того, что вся жизнь артиста подчинена его таланту и его рабочим инструментам, в Лёнином случае – голосу и рукам. Я даже не знаю, что он берёг больше, наверное, всё-таки голос. Он носил шарфик примерно с конца августа по конец мая, категорически не брал в рот ничего слишком холодного, слишком горячего или слишком острого, чтобы не навредить связкам. Ладно, бог с ним, с холодным, но когда он откладывал ложку, едва попробовав мой фирменный «Чили кон карне» или мексиканский суп, рецепт которого я еле откопала и от которого были в восторге все подруги, мне хотелось надеть ему кастрюлю на голову! А он, спокойный, как удав, дружелюбным тоном мог сказать:

– Наташенька, а у нас молочко есть? Я бы лучше кашки овсяной съел.

Я обычно отвечала, что кашку пусть сам себе варит. И мог сварить, опять же без эмоций. Тряпка!

Лёнино непередаваемое занудство обычно распространялось именно на голос и руки. Он методично закрывал все форточки, зимой и летом, мы до последнего не ставили в квартире сплит-систему, а когда поставили, он упорно её выключал даже при тридцатиградусной жаре.

– Кондиционированный воздух губителен для связок, – пояснял он.

Окна тоже не открывал, потому что под Москвой летом горят торфяники, и тянет дымом. А это ещё вреднее для связок.

Если разобраться, для связок вредно всё: и холод, и жара, и сухой воздух, и пыль, и недосып, и что угодно. Каждое утро неизменно начиналось с распевки. Громогласные «ми-ми-ми» и «ля-ля-ля» разносились по всем нашим квартирам и гостиничным номерам. И если, полчаса или час помучив мой слух и слух соседей, Лёня решал, что сегодня он не звучит, можно было смело считать день испорченным. Его сиятельство сразу приходило в самое дурное расположение духа, хмурилось, замолкало, становилось угрюмым и подавленным. Даже если вечером не планировалось никаких выступлений! Или планировались, но под фонограмму.

Кстати, виновата в отсутствии у Лёни голоса чаще всего оказывалась Москва с её плохой экологией и дурным климатом. Или Пермь, или Казань, или Уфа, или Самара, не важно. Единственным городом, где у него всегда звучал голос и где он всегда чувствовал себя хорошо, был Сочи. Мерзкий, удушливо-влажный город, где девять месяцев в году льёт дождь.

– Где родился, там и пригодился, – говорил он, и погружался в философские рассуждения о том, что организм человека с рождения адаптируется к родному климату, каким бы ужасным он ни был.

Лёня как-то забывал и о том, что родился-то он в Москве, и о том, что в Сочи он не больно и пригодился. Вряд ли он стал бы известным певцом, не подайся он в столицу.

Второй рабочий инструмент, руки, он берёг всё же меньше. Мне есть с чем сравнивать. Как-то мы оказались в гостях у одного знаменитого пианиста, и когда нужно было занести в дом с балкона ящик шампанского, охлаждавшегося там как раз к торжеству, жена пианиста привычно подхватилась это сделать.

– Ты совсем обалдел! – возмутился Лёня, увидев, что пианист и ухом не повёл. – Иди помоги ей!

– Ты с ума сошёл! – парировал маэстро. – Мне нельзя тяжёлое поднимать, тонус повысится, я играть не смогу!

Ящик затаскивал Лёня. И, если быть справедливой, долгое время он всё же оставался мужиком в бытовом смысле. Что-то поднять, принести, передвинуть, прибить он всё-таки мог.

Хотя его работа так или иначе вторгалась в наш быт постоянно. В какой бы квартире мы ни жили, на тридцати метрах или трёхстах, в доме непременно размещалось пианино, а потом и рояль. И когда, очень редко, Лёня говорил, что завтра ему никуда не надо, я по наивности радовалась, что мы наконец-то побудем вдвоём, пообщаемся, посмотрим телевизор, сходим куда-нибудь погулять. А вместо этого с утра Лёня распевался, а потом садился за инструмент.

– Без ежедневной практики теряется треть навыка, – сокрушался он. – А я хорошо если один день в неделю могу поиграть.

И сидел за инструментом по несколько часов, а если накатывало вдохновение писать, то и до ночи. И в такие моменты нельзя было ни телевизор включать, ни с подругами по телефону разговаривать. Гений за работой! Не отвлекайте!

Благо сейчас размеры жилья позволяют разойтись по разным углам, и делай там что хочешь. А тогда мне казалось, я замужем не за Лёней, а за его искусством, которое мне уже поперёк горла было.

Но хуже всего стало, когда он заболел. Господи, какой это был кошмар! Вот тогда я почувствовала, что двадцать лет разницы в возрасте – непреодолимо много. А ведь моя умная мама меня предупреждала, но кто её слушал. За считаные недели красивый мужчина превратился в разваливающегося старика. В больницу к нему я не ездила. Не знаю, как объяснить. Я просто не могла! Я не знаю, как там себя вести. Какой от меня толк? Я не врач, да и врачей там хватает, сиделок тоже. Тем более Боря взял всё в свои руки. И зачем там я? Приезжала потом к нему в санаторий пару раз, мы полчаса чинно, медленным шагом, с многочисленными остановками гуляли по парку, и я чувствовала себя полной дурой. Разговаривал Лёня неохотно, явно тяготился моим присутствием и быстро отправлял назад, в город.