Время, вперед !

Он закладывал руки за спину, опускал голову и таким образом глубокомысленно стоял, подбивая себя сзади "под жилки" портфелем.

Коленки рефлективно попрыгивали.

Семечкин был в тяжелом и мучительном раздумье.

Вокруг него стоял громадный, сложный, сияющий, трудный мир стройки. И Семечкин никак не мог освоить этот мир, войти в него, полюбить. Мир и Семечкин были несоединимы. Между ними стояла невидимая, но непреодолимая преграда.

Семечкин рассчитывал энергично взять в свои руки мир, все в мире наладить, все устроить, организовать, связаться через областную газету с самыми широкими слоями общественности, - словом, сделать все, что полагается умному, образцовому спецкору-боевику.

А мир не давался.

Мир поворачивался углами. Мир уходил из рук. Миром управляли и владели другие: Маргулиес, Корнеев, Сметана. Даже Мося владел миром...

Умный, ядовитый, неодобрительный Семечкин был враждебен миру.

И так всегда, везде.

В областном центре Семечкин не сработался. Ездил в колхоз - не сработался.

Тогда он отправился сюда. Он искал громких дел и широких масштабов. Ему сначала показалось, что он нашел их здесь.

Но дела показались мелкими, а масштабы не давались в руки.

Семечкин уже ненавидел мир.

Семечкин вошел к Филонову.

Филонов охрип совершенно. Он уже не кричал, не говорил - он только широко разевал красный рот, сверху обросший черными глянцевыми ресничками молодых усиков, рубил наискось кулаками седой от махорки воздух.

Он хватал со стола ведомости и графики и хлопал по ним здоровенной своей ладонью, изрезанной резко-черными линиями. Он в сердцах швырял бумаги обратно на стол. Он вынимал из-за уха огрызок химического карандашика.

Разные люди беспрерывно входили и выходили.

Стучала дверь.

Мелко хлопала и звонила, как велосипед, старая пишущая машинка.

Пыльные штабеля света, сияющего сахаром, и резкие клетки тени, черной, как уголь, крутились, ломались и рушились в маленькой комнатке ячейки.

Всякую минуту звонил телефон. Бренчал телефонный рычажок. В тяжелую трубку кричали надсаженные голоса.

Телефон был большой, старомодный, дубовый. Он висел на стене, занимая громадное место. Для того чтобы сделать вызов, надо было очень долго и канительно крутить металлическую ручку, из которой в ладонь стрелял трескучий ток.

Семечкин поискал глазами, на что бы присесть. Табуреток в комнате было три, но все они - заняты.

Он пошел к Филонову и стал сзади, прислонясь к стене.

Он некоторое время смотрел через филоновское плечо в бумаги. Он смотрел сверху вниз, склонив голову, как гусь. Он недоброжелательно усмехнулся: бумаги были все какие-то пустяковые, как нарочно, мелочные, несерьезные бумаги:

"О выдаче двух пар башмаков и одного брезентового ведра для землекопов бригады Васютина".

"Заявление. Категорическое и последнее. Санитарного инспектора Раисы Рубинчик. О безобразном положении с душами и мусорными ящиками на шестом жилищном участке".

"Расследование о головотяпском перерасходе восьми с половиной килограммов остродефицитных гвоздей..."

"Рабочее предложение: заменять дорогостоящую кожаную спецобувь гудронированными веревочными чунями, что даст некоторую экономию участку".

Мелочи, мелочи, мелочи...

И люди вокруг Филонова толкались и галдели тоже больше по пустякам.

Черноносые возчики бубнили насчет какого-то сена.

Старый башкир с яшмовым лицом идола бормотал нечто совершенно никому не понятное и всем показывал засаленную расчетную книжку, тыкая в нее шафранным ногтем.

Бабенка в брезентовых рукавицах, вся обляпанная кляксами бетона, бойко-крикливым голосом требовала справку для сельсовета.

Мальчик с облупленным носом отчаянными словами крыл какого-то товарища Недобеду, срывающего общественно полезную и нужную работу и не отпускающего для художественной мастерской синьки.

Семечкину все это было глубоко противно и скучно. Он басовито покашлял. Филонов не обратил внимания. Тогда Семечкин размашисто хлопнул его по плечу:

– Здорово, хозяин!

Филонов поднял воспаленные глаза. Семечкин вложил в широкую ладонь Филонова длинные серые пальцы.

– Ну, как дело, хозяин? Подвигается?

– А, - равнодушно просипел Филонов.
– Будь здоров. Тебе что?

Семечкин многозначительно покашлял: "гм, гм".

– Есть разговор.

– Давай, давай. Только коротенько.

Семечкин подкинул коленом портфель, не спеша в нем порылся и выложил на стол газету.

– Читай, Филоныч.

– Что там читать. Нет у меня времени читать. Ты прямо говори, в чем суть.

– Харьков.

– Ну, знаю, знаю. Так что?

Семечкин оглянулся по сторонам. Он приставил свои зловещие очки к самому филоновскому носу и сильно понизил голос:

– Имей в виду, Филоныч. Я тут обошел только что весь участок. Гм, гм. Наблюдаются в связи с харьковским рекордом нездоровые настроения. Кое-кто зарывается. Маргулиес... Корнеев... Загибщики работают. Факт. Организация отсутствует - раз. Общественность спит - два. Печать зажимают - три. Десятники матерятся - четыре.

Филонов мучительно морщил лоб. Он старался понять и ухватить главную мысль Семечкина.

А Семечкин глухим басом продолжал наворачивать Фразу на фразу. Он напустил такого туману, что скоро и сам перестал понимать себя. А перестав себя понимать, рассердился и, начав со здравия, кончил за упокой.

Сначала он как будто требовал, чтобы немедленно бить Харьков. Потом жаловался на непорядки и разгильдяйство. Под конец выпустил неизвестно откуда взявшуюся фразу о французской борьбе и еще присовокупил другую - тоже летучую: "Задумано, как у Наполеона, а вышло, как у Ваньки-маляра". Он повторил эту последнюю фразу о Наполеоне и Ваньке-маляре с особенным наслаждением два раза, остановился, помолчал и повторил ее в третий раз.

Его душила злоба.

– Погоди, милок, - сказал Филонов, густо краснея.
– Погоди. Я не пойму немножко...

На его лбу ижицей вздулась жила. Он вдруг из всех сил нажал кулаком на стол и приподнялся с табуретки:

– Ты что же это, специально сюда приехал сплетничать? Тень наводить на ясный день? Ты говори прямо: чего хочешь? А если сам этого не понимаешь... Если сам не понимаешь...

Филонов обеими ладонями потер лицо; зажмурился; остыл; сел. У него окончательно иссяк голос. Он широко разинул рот и развел руками.