Время зимы

Тела близнецов быстро менялись. Эрик упал не колени, спина его пошла буграми костей, что будто выворачивались из суставов. Лицо вытянулось, губы обнажили стремительно ползущие из десен клыки. Пальцы стали длиннее, умножились суставами, когти терзали тело, срывая лоскуты треснувшей по швам кожи. Куски ее слетали вниз, как истончившийся пергамент, пуская наружу зверя. Под людской оболочкой уже топорщился косматый седой мех. Волк, огромный, втрое больше своих сородичей, да к тому ж стоящий на задних лапах, зарычал, припадая к земле. Уши, много выше волчьих, стали торчком. Зверь попробовал носом воздух, распрямился.

Талах, так же сбросил обличие. Руки его вытянулись крыльями, ноги выгнулись хищными птичьими когтями. Голова с крючковатым клювом, увенчанная тяжелым костяным гребнем, высилась над телом, и хмурые, совсем не птичьи глаза, смотрели надменно сверху вниз.

Жеребица Хани громко заржала, протестующе встала на дыбы, забила копытами воздух. Запах хищника волновал животное, и Хани, как ни старалась, едва могла сдерживать ее. Раш в два прыжка оказался рядом, перехватил поводья. Молчаливо кивнул на поклажу, мол, снимай.

— Все равно она была самой упрямой и бестолковой лошадью из всех, что я видел, — пожал плечами Раш, когда девчонка, сняв сбрую, отпустила кобылу на свободу. Хани наградила его холодным взглядом.

Тем временем, перевоплощенный в свой тотем Талах, взмахнул крыльями, нагоняя больше ветру, и взлетел, чтоб размять крылья. Темное оперенье заблестело на солнце. Волк ощерился, неспокойно озирался по сторонам, будто на белом полотнище снежной равнины был кто-то невидимый для остальных. В конце концов, хищник стал на все четыре лапы, мягко, припав к земле, двинулся на Раша, подставляя спину. Карманник, озадаченный, не мог сдвинуться с места, и волку пришлось поторопить его низким рыком.

— Боги прокляли меня, — под нос бубнил Раш, взобравшись на волка и ухватив полные пригоршни косматого меха. — Сперва на дикой жеребице, теперь — харст знает на ком.

Хищник брыкнулся. Человеческая сущность, порабощенная зверем, напомнила Рашу, что разум не дремлет и всегда властвует над телом. Волк подошел к узлу с вещами, челюсти сжались на поклаже.

К тому времени вернулся орль. Птица подставила крыло приглашая Хани. Северянка взяла вещи Талаха, сунула их в свой опустевший мешок с припасами, забросила на плечи. Сумку с птенцом предусмотрительно пристегнула к себе поясом и, для верности, перехватила веревкой. Орль покорно дождался, пока девчонка взгромоздиться на него. Осторожно поднялся в воздух, сделал круг, замер в свободном парении, закрывая крылами небо. Раш готов был биться об заклад, что глаза не обманули его, и северянка счастливо улыбалась, когда громадная птица потянулась выше, за облака. Карманнику до зубной боли хотелось вновь заседлать резвого скакуна, почувствовать под задом не бугристый хребет, а доброе таремское седло и самому править.

Волк поднялся, отряхнул с брюха снег и его лапы беззвучно ступили вперед. Быстрее и быстрее, пока Раш не стал задыхаться от ветра, что бросался в лицо. Ему пришлось припасть к самой шерсти, чтоб не свалиться. Иногда он так сильно сжимал коленями бока зверя, что тот злобно рычал, косясь налитыми кровью глазами.

И Раш отринул всякие сомнения о том, что путь в компании близнецов замедлиться. Память услужливо подсказала слова, брошенные Талахом — завтрашней ночью они прибудут в столицу. Глава десятая

Арэн никогда прежде не знал такой нестерпимой боли в голове. Еще до того, как понял, что проснулся, он почувствовал ее: монотонные толчки во лбу, тяжкие и необратимые, будто звонили разом два десятка колоколов Храма всех богов. Следом пришло головокружение, до тошноты. Стоило дасирийцу сделать робкую попытку подняться, как пища, незнамо сколько пролежавшая в утробе, зашевелилась. Он перевернулся, встал на четвереньки, не в силах открыть даже глаза, и немного отполз в сторону, прежде чем желудок взбунтовался и изверг содержимое. В ноздри ударил кисло-горький запах, от которого в висках раздалась барабанная дробь частых, острых ударов.

Так же, на ощупь, Арэн вернулся к тому месту, где лежал. В затылке саднило. Пальцы сами нашли больное место, наткнулись на громадную шишку. Она была щедро смазана жиром, волосы слиплись и вязко тянулись за рукою.

Арэн смутно помнил, что приключилось. Прошло совсем немного времени, после того, как Миэ и Банру, в сопровождении северян, скрылись в горном расколе. Он устроился на мешковине у горной пяты, развел небольшой костерок: тепла, что шло от гор, было столько, что северяне один за другим скидывали теплые тулупы и шкурные накидки, но огонь потрескивал ветками и грел душу. Для себя Арэн решил, что не сдвинется с места, пока друзья не вернуться, другого исхода он не предполагал. Надежда как сварливая жена, любил говаривать отец, никогда не уходит, сколько не гони ее прочь. Дасириец верил. К нему наведался Дюран. Купец принес бурдюк сливовой наливки из собственных подвалов. Арэн не мог отказать и пригубил из глиняной кружки, хоть пойло показалось ему редкостно кислым — если купец не солгал и его семейство вело торг вином из собственной винодельни, то дасириец с трудом представлял, кто бы стал пить такую мерзость да еще и за деньги.

Купец вновь попытался склонить Арэна взять над ним охрану, зашел издалека и весьма мудрено, но дасириец оборвал его, не церемонясь, и напомнил, какой ответ дал прежде. Дюран с досадой сморщился, от его физиономии прокисло бы и молоко, но Арэн не собирался уступать — еще не дело, чтобы сын хоть и бывшего, но военачальника первой руки императора дасирийского государства, нанимался телохранителем к купцу.

Только боги всевидящие знают, сколько бы еще просидел Дюран, если б не Варай. Впервые за все время Арэн был рад его видеть. Эрл пришиб таремца тяжелым взглядом и тот убрался, прихватив с собою бурдюк. Северянин молча извлек кисет с табаком, набил трубку и затянулся, пуская дым ноздрями. Арэн положил на язык мятную палочку, пошевелил ветки в костре, и вытянулся на мешковине, разглядывать, как ветер гонит по небу косматые облака.

Он задремал. Проснулся от громких криков и гула, от которого стонала и дрожала земля. Вскочил на ноги, осмотрелся и бросился обратно, туда, где меж нависшими горными стенами курилась серая дымка. С неба сошел камнепад. Булыжники валились градом по горным склонам, будто орехи из прохудившегося мешка. Животные, почуяв опасность, взбесились — несколько раз Арэн едва не попал под копыта сорвавшимся лошадям, дважды его таранили бараны.

Воспоминание отозвалось болью в бедре. Арэн лег обратно на спину, выровнял дыхание, стараясь не думать о колоколах под черепной коробкой, и вновь двинулся по следу своих воспоминаний.

Он помнил крики женщин и детей. Помнил, как налетел на женщину, что прижимала к груди безвольное тело ребенка с вывороченной шеей, помнил, как тяжелая лавина разом привалила несколько стоящих рядом обозов — камень стал могильным курганом для стариков. С ними была и Мудрая. Арэн подхватывал всякого, кто не мог идти, тянул на себе, передавал немногим мужчинам, что остались на поверхности. Тело его сделалось мокрым от пота, грязь и пыль прилипали к языку, ели глаза. Дасириец предупреждал, чтоб закрывались всем, что способно сдержать упавший камень.

После был чей-то крик, предупреждающий о новой лавине. Арэн нес на себе сразу троих, ноги гнулись под тяжестью обмякших тел, но дасириец упрямо шел вперед. А потом был грохот и, следом за ним — удар в затылке, от которого мир в глазах потух.

— Господин, — совсем рядом раздался девичий голосок. Арэн узнал в нем Бьёри. — Господин, я принесла поесть. Он улыбнулся — все повторялось, будто время вернулось вспять.

Арэн не стал вымучивать из себя фальшивую улыбку. Бьёри ему нравилась, не хотелось обижать услужливую девушку ложью. Но Арэн собрался, перевернулся на другой бок и сел, опираясь ладонями, чтоб не упасть. Веки неподатливо разомкнулись. Над миром властвовала ночь.