Время золотое

В гостиную вернулся Мумакин:

– Собираемся поиграть в волейбол. Очень полезно, скажу я вам. Приходите, будем играть. Мы же теперь в одной команде.

– Натягивайте волейбольную сетку, Петр Сидорович. А я пойду расставлять другую.

Бекетов покидал дачу Мумакина, унося в диктофоне запись беседы. Тихо смеялся, вспоминая блокнот со священными каракулями.

ГЛАВА 12

Иногда Бекетову казалось, что у него два разума, два сердца, две души. Его жизнь движется двумя отдельными руслами. Первая, потаенная жизнь исполнена молчаливых и слезных переживаний, связанных с умершими родителями, с дедом и бабушкой, с давней родней, строго и чудесно взиравшей с фотографий фамильного альбома. Было загадочным его появление в этом восхитительном и мучительном мире, в котором ему предстояло пробыть и погаснуть, так и не разгадав его тайну. Вторая жизнь, явная, суетная, переполнена политикой, виртуозными комбинациями, рискованными интригами, бесчисленными встречами, каждая из которых уносит крохотный ломтик бытия, как эрозия уносит с горы отлетевший камушек. С каждым порывом ветра, с каждой дождевой каплей или солнечным лучом гора уменьшается, неуловимо теряет свою высоту, свои очертания.

Но иногда два этих русла совпадали, и ему открывалось, что его жизнь драгоценна во всех проявлениях. Он движется в бездонном потоке времени, вмещает в себя вселенские катастрофы и беды, божественные озарения и взлеты. И тогда в его жизни не оказывалось мелочей и тусклых случайностей, а все было проявлением космического смысла. В эти мгновения он переживал вдохновение и бесстрашие, как если бы смотрел в ослепительное звездное небо, был частью одухотворенного Космоса.

Опять было зимнее утро, и белые цветы орхидеи, и чудесная встреча с мамой, которая смотрела на него из цветов. В доме витала бестелесная материнская тень, и иногда ему казалось, он слышит скрип комода, и это мама достает свое синее платье.

Он поцеловал цветы, надел под рубашку крохотный диктофон, поместив его рядом с нательным крестом. И вышел в бесснежный, стальной город.

Штаб-квартира революционного писателя Лангустова помещалась в сумрачных переулках у Трех вокзалов. Суровые молодцы в кожаных куртках осмотрели Бекетова и пропустили в подвальное помещение. Оно напоминало бомбоубежище, разрисованное хлесткими граффити, – революционные бойцы водружали на баррикадах знамена. Другие бойцы схватились с отрядом ОМОНа, – шлемы, щиты и дубинки мешались с кулаками, сжимавшими камни, палки, обрезки арматуры. Тут же сквозь тюремные решетки смотрели аскетические, волевые лица несломленных политических узников.

На бетонном полу среди этих фресок телегруппа расставляла штативы, осветительные приборы, серебристые зонтики и экраны. Стояли камеры на треногах. Сновали операторы, режиссеры. Слышалась французская речь.

Охранник провел Бекетова через импровизированную съемочную площадку и ввел в комнату, где взору Бекетова предстал Лангустов.

Он сидел в старом плетеном кресле. Его небольшое коричневое лицо было в сетках морщин, пролегавших сразу в нескольких направлениях, каждое из которых говорило о прихотливых поворотах его судьбы, о страстях и страданиях, запечатленных в его блистательных книгах. Лицо Лангустова с коллекцией морщин и было собранием его сочинений, библиотекой его странствий, гонений, военных авантюр и революционных затей. Бобрик на его голове был седой, жесткий и ожесточенный, как те уличные схватки, в которых участвовала его авангардная партия. Полицейские разгоняли дубинами демонстрации, а лидера тащили волоком в железный автозак, в котором прическа героя обретала свой стальной нахохленный вид. На руках Лангустова переливались серебряные перстни с темно-зелеными изумрудами и агатами. В этих перстнях Бекетову почудилось что-то причудливое и порочное, говорившее о тайных пристрастиях революционера, о потаенной жизни, куда укрывался Лангустов от обожающих глаз единомышленников, от бдительных соглядатаев власти, от назойливых журналистских преследований. Его подбородок украшала острая бородка, тщательно скопированная с портрета Троцкого. Это эпатирующее сходство должно было указывать на близость Лангустова к европейским левым интеллигентам, проповедующим «перманентную революцию». Но самым удивительным в Лангустове были его глаза. Зеленые, с металлическим отливом, они напоминали бронзовых жуков, поселившихся в глазницах. Не связанные с его остальным обликом, они обладали магической силой, сочетали Лангустова с волшебными мирами, откуда он черпал творческое вдохновение. Все это моментальным взором объял Бекетов, поместив экстравагантный образ Лангустова в замысел своей с ним беседы. Так помещают в сафьяновый футляр драгоценную скрипку.

– Признаться, удивлен, – произнес Лангустов, усаживая Бекетова на шаткий неудобный стул, покачивая на голой ноге стоптанным шлепанцем. – Когда мне сказали, что вы пришли, я подумал, что в моей комнате должен был появиться дракон с чешуйчатым хвостом, перепончатыми крыльями и ядовитым пламенем. На его зубах остатки растерзанных политических организаций, а в когтях – головы замученных политиков и идеологов. А вы приняли облик заурядного человека.

– Не стоит обманываться, – ответил Бекетов. – Приглядитесь, и вы заметите чешую.

– В моих правилах не пускать в свой дом врага. Но в вашем случае я сделал исключение. Мне захотелось посмотреть, как выглядит человек, изуродовавший весь идейный и политический ландшафт России. Вы оставили после себя мертвые овраги и ядовитые болота, где невозможна никакая жизнь. Мне хотелось увидеть того, кто загонял меня и мою партию в капканы и ловушки, как загоняют волков. Именно вы заставили меня и моих людей взяться за оружие. Благодаря вам несколько моих соратников все еще томятся в тюрьмах. Благодаря вам я изведал сладость ареста, мед тюремных пыток и вкус баланды, которой меня потчевали на зоне.

Все это Лангустов произнес с дрожанием маленьких красивых губ. Казалось, в нем бьется наркотическая судорога. Зеленые глаза горели, как два бронзовых жука.

– Видите ли, – ответил Бекетов, – я делал все, чтобы хрупкое государство не превратилось в Гуляйполе, по которому из конца в конец носятся стрекочущие тачанки и конные армии Буденного.

– Вы тот, кто десять лет сдерживал русскую революцию. Стравливал одних революционеров с другими. Не давал состояться союзам. Разрушал репутации с помощью грязных интернет-провокаций. Вы подкупали одних и запугивали других. Вы продлевали существование этого подлого режима, противного всем законам природы. Это вы не позволяли регистрировать нашу партию. Вы объявили ее фашистской. Вы подложили мне в постель проститутку и вывесили в Интернете интимные сцены. Это вы распространили слухи о моих гомосексуальных пристрастиях. Вы засылали в наши ряды шпионов, и один из них указал на склад автоматов, после чего арестовали меня и моих товарищей. Вы самый отвратительный и вероломный пособник Чегоданова и войдете в историю наряду с Малютой Скуратовым, Победоносцевым или Гришкой Распутиным.

В Лангустове трепетала истерическая судорога, от которой дрожала голая нога. В глазах жужжали два бронзовых жука. Бекетов чувствовал исходящую от Лангустова ненависть. Казалось, вот-вот последует взрыв. Кулак, усыпанный перстнями, ударит в Бекетова, и седоватая бородка остро вонзится в него.

– Вы правы, я мешал вам, потому что считал вас наиболее опасным среди всех возмутителей спокойствия. Вы один, со своим радикальным бесстрашием, своими ошеломляющими художественными поступками, своими изумительными книгами, могли стать катализатором революции. Остальные были рыхлыми говорунами, тусклыми резонерами, пошлыми критиканами. Поэтому я мешал вам, как мог.

– Вы хотите, чтобы я благодарил вас за это?

– Но отрицая и уничтожая, я вас берег. Я сорвал операцию ФСБ, в процессе которой на вас должен был наехать грузовик. Когда у вас изымали автоматы и надевали на вас наручники, вас должны были застрелить при попытке к бегству. Я не позволил это сделать. Прокуратура требовала для вас шестнадцать лет тюрьмы, но я повлиял на судью, и вам дали только четыре, и по моему настоянию через два года выпустили досрочно. Теперь я могу вам об этом сказать.

– Боже мой, я должен этому верить? Чем же я заслужил ваше расположение? – Зеленые жуки в глазницах шевелились, словно хотели улететь.

– Своими книгами. Я считаю вас великим писателем. Россия должна гордиться тем, что имеет такого писателя. И парадокс заключается в том, что ваши изумительные книги – плод ваших безумных похождений, ваших военных и революционных авантюр. То, что в моих глазах делало вас опасным для государства и побуждало меня подавлять вас, это же, воплощенное в романы и повести, восхищало меня и заставляло вам помогать.

– Действительно, парадокс, – произнес Лангустов, вдруг успокаиваясь, и вместе с ним успокоились бронзовые жуки, раздумав улетать. Электрическая судорога перестала терзать его плоть. Жар ненависти отхлынул.

– Я понял, что ваше творчество есть непрерывный репортаж о своей собственной жизни. Жизнь отстает от вашей способности ее изображать, и для того, чтобы не иссякали сюжеты, вы форсируете вашу жизнь, бросаетесь в авантюры, которые тут же переводятся в блистательные страницы. Поэтому, быть может, вы должны благодарить меня за свои злоключения. Я являюсь незримым соавтором ваших книг.