Время золотое

Елене казалось, что об этой звезде говорил недавно Бекетов. Звезда, пленительная, победная, прилетела из таинственных далей по его повелению.

В сумрачном небе возникло темное, непомерно огромное колесо с неподвижными люльками, туманными спицами, громадным овалом, который исчезал среди снежного мрака. В крохотной будке светился огонек. Елена постучала в оконце. Выглянула закутанная в платок женщина, крючконосая, в очках, – старая колдунья, которая прядет на огромной прялке снежную кудель.

– Ваш аттракцион работает?

– Садитесь, – сказала колдунья, и Елене показалось, что за очками блеснули зеленые, кошачьи глаза.

– Сколько оборотов можно сделать?

– Вам одного довольно, – сказала колдунья, отрывая билетик.

Они подошли к люльке. Бекетов смахнул с деревянной скамейки снег. Они уселись в шаткую зыбку, в которой было тесно, и они сидели, прижавшись. Колесо заскрипело, качнулось, и их стало возносить, тихо раскачивало, поднимало на темной спице в снежное небо. Выше танцующей девы с веслом, выше одинокого конькобежца, выше озаренной елки, которая оставалась внизу. Возникла Москва-река с ледяной полыньей, в которой струилось золото. Арена «Лужников» с пучками света, похожая на летающую тарелку. Бессчетные огни огромного города, который удалялся, превращался в белое зарево. А их уносило от бренной земли в небеса на огромном колесе, которое катилось в мироздание. Елена знала, что это колесо их общей судьбы, они перевиты единой нитью, которую не разорвать, не рассечь. И они будут вместе, до последних дней неразлучны. Бекетов взял ее руку, и так они продолжали плыть среди небесных снегов.

Они подъехали к ее дому на Трифоновской.

– Пойдем ко мне. Угощу тебя чаем.

В прихожей, не зажигая огня, она помогла ему снять сырое пальто, обняла, поцеловала в мокрые волосы, в висок, в холодные губы.

– Что я делаю? Что я творю? Я не твоя, не твоя! – лепетала она, когда он сбрасывал на пол ее платье и прижимался губами к груди. – Отпусти меня! Все будет ужасно!

В зеркало, что стояло в головах ее постели, влетали шаровые молнии, начинали метаться по комнате, и она видела его голую грудь с серебряным крестиком, свой ослепительно-белый локоть и ладонь, скользящую в его волосах. А потом все молнии улетали, а его лицо продолжало светиться.

– Я уйду от Градобоева. Теперь я не могу с ним оставаться.

– Ты не уйдешь, – сказал Бекетов. – Этим ты все разрушишь. Я должен быть рядом с ним.

– Это нужно для Русской Победы? – горько спросила она.

Он не ответил. В зеркале взрывались бесшумные шары света.

Дома, подойдя к орхидее, целуя перед сном цветы, он заметил, что они увядают. В них больше не было свежести. В белизне появилась лиловая тень. Он испугался. Мама собиралась его покинуть. Он совершил проступок, который она осуждала.

– Не уходи! – умолял он. – Не уходи!

Ему казалось, он вот-вот разрыдается.

ГЛАВА 15

Градобоев набивал в компьютере калиброванный текст: «Если мы свободны и бесстрашны… Если хохочем в глаза насильникам… Если презираем кремлевских лгунов и стяжателей… Если черная тень Чегоданова не в силах заслонить золотое солнце России… Если благородство сильнее подлости… Если правда прекрасней лжи… Приходите ко мне на митинг в воскресенье на проспект великого Сахарова, в 17 часов, и мы скажем Чегоданову, что ему больше не быть президентом. Что его презирают в городах и ненавидят в деревнях. Что его именем называют свирепых собак. Что свобода идет по земле, как весна, и тираны кончают свой век в петле, в клетке или в кровавой воронке от взрыва. Жду вас, други мои, и мы победим на выборах. Ваш Градобоев».

Он заряжал этим текстом свой блог, как снайпер вгоняет в ствол пулю, предназначенную для попадания в переносицу. В то место, где у Чегоданова сходятся белесые брови и пролегает вялая морщинка. Пуля просверлит лобную кость, взорвется в мозгу, выдавит огромные синие пузыри глаз, и тиран будет долго падать из золоченой ложи в переполненный зал театра с красным сафьяном кресел.

Градобоев туманно улыбался, предаваясь сладостному зрелищу. Не торопился нажать на клавишу. Не торопился утопить спусковой крючок. Не торопился метнуть бесшумную молнию в громадный город, переполненный миллионами жизней. Предвкушал вторжение своей воли в людское скопище, которое затрепещет от восторга и ужаса.

Градобоев утопил клавишу. Так взрывается тополиный пух, скопившийся на асфальте, когда к нему поднесут зажженную спичку. Так разносится на гигантские расстояния электрический ток при первом повороте ротора. Так бесчисленные крупицы железа поворачиваются все в одну сторону, если к ним приблизить магнит. Так тысячи рыб собираются в громадную стаю и несутся в пучине по невидимой силовой линии. Так расширяется эпидемия от одинокого вируса, попавшего в кровь, охватывая континенты. Точно так же, со скоростью мысли, распространялась в социальных сетях весть о митинге на проспекте Сахарова. Эта весть летела по сайтам газет, по форумам правозащитных организаций, по блогам популярных ньюсмейкеров. Ее подхватывали студенческие кружки, служащие корпораций и банков, художники, поэты и музыканты. Ее ловили компьютеры спецслужб и Администрации президента, иностранные посольства и зарубежные информагентства. Интернет кипел, бушевал, ликовал, проклинал. Миллионы возбужденных людей глотали эту бестелесную сладость, пили горькие яды. Пьянели, отзывались на эту весть своими огненными репликами, стихами, прокламациями.

Бекетов наблюдал, как толпы движутся на митинг. Черные потоки текли от ближайших станций метро, людские сгустки катились с окрестных улиц, с площади Трех вокзалов, куда прибывали переполненные электрички. Над головами клубился пар, от жгучего мороза заслонялись шарфами, поднятыми воротниками. Устье проспекта было перегорожено полицейскими кордонами, стояли рамки металлоискателей, полицейские охлопывали проходивших людей, проверяли сумки, рюкзачки. Кто-то в ответ язвил и смеялся, кто-то мрачно огрызался, другие послушно поднимали руки, поворачивались вокруг оси, проскальзывали в рамки. Все пространство проспекта, ограниченное призматическими зданиями, застекленными фасадами, медленно наполнялось толпой, шевелилось, оглашалось рокотом, шелестом, гулом. На вершинах домов горело малиновое ледяное солнце. Воздух искрился от летучего инея.

Бекетов, кутаясь в шубу, опустив уши меховой шапки, смотрел, как люди, проходя сквозь рамки, начинают разворачивать флаги, прикрепляют к древкам транспаранты. Были государственные трехцветные флаги. Были черно-золотые, имперские. Было много красных полотнищ. Вздымались флаги с эмблемами национал-большевиков. Струились экзотические стяги неизвестных организаций. Штандарты всевозможных союзов и объединений. Бекетов, рассматривая флаги, убеждался, что его усилия не пропали даром. Обилие красного говорило о присутствии коммунистов Мумакина. Черные серпы и молоты, неуловимо напоминавшие свастики, свидетельствовали о последователях Лангустова. Пестрота правозащитных эмблем, радужные полотнища гей-сообществ указывали на сторонников Шахеса.

Бекетов торжествовал, волновался, видел, как его усилия, слабые толчки воли управляют лавиной людей. Он двигал массивы общественных настроений, перемешивал их в заданных пропорциях, создавал в замкнутом пространстве проспекта гремучую смесь. Как алхимик, соединял в реторте вещества и растворы, надеясь получить философский камень, или чудовищной силы взрыв. В черное варево толпы вливались все новые и новые группы. Бекетов, как повар, готовил фантастическое блюдо из людских страстей, ненавистей, обожаний. Невидимый, священнодействовал на кухне, где варился жирный борщ революции.

Мимо проходил парень, по виду студент, в капюшоне, с рюкзачком за плечами, с белой тряпицей на воротнике. Весело посмотрел на Бекетова, воздел два пальца, изображая символ победы. Пробежали три девушки, в меховых сапожках, в нарядных шубках, румяные и красивые, засмеялись, помахали бумажными белыми розами. Проковыляла женщина в замызганном камуфляже, с клюкой, в мужской шапке-ушанке, из-под которой истово сверкали глаза ветерана правозащитных митингов. Подскакивая и пританцовывая, пробежал странный человек в облачении средневекового шута, в красной хламиде, красном островерхом колпаке, красных, загнутых кверху чувяках. Бекетова поразило его изможденное лицо с сумасшедшими гримасами боли и счастья.