Время зверинца

— Люди, писающие друг другу в рот, — это ой как серьезно, — сказал я. — Не суди о таких вещах свысока.

— Ты просто болен!

— Болен, здоров — опять же кому о том судить?

— Да разве психически здоровый человек станет в таком месте и в такой день приставать к другим людям с вопросом, трахали они или нет членов его семьи? Если ты пишешь книги о таких вещах, это твое дело; если находятся желающие это читать, флаг им в руки — но, по сути, это пошлая бредятина, и только. Далеко не все люди целыми днями забивают себе головы дерьмом и спермой.

— А чем же они занимаются, Майкл?

Или теперь он звался Мордехаем?

Ответ уже был у него на языке. Недаром он столько лет работал крупье, привыкшим быстро реагировать и принимать решения, пока крутится рулетка.

— Добрыми делами, — сказал он. — Они творят добро.

Позднее я узнал, что Майкл Эзра на практике осуществлял то, о чем говорил. Он творил добро. Его старший сын был инвалидом от рождения и содержался в специальном пансионате. Майкл навещал его ежедневно, проезжая тридцать миль туда и тридцать миль обратно. Вот почему он устроился в казино — работа по ночам освобождала ему дневные часы для визитов к больному сыну.

Честно говоря, я предпочел бы этого не знать. Как предпочел бы не знать, что мой отец, ныне быстро обращающийся в прах, якобы выказывал при жизни — это при его-то никчемной жизни! — чудеса милосердия и долготерпения. Если бы мне смогли предъявить примеры его чудес, это разрушило бы всю выстраивавшуюся с детства систему моих представлений об отце. Порой мы знаем о людях даже слишком много. Соберите, к примеру, всю возможную информацию о каком-нибудь скучнейшем зануде или законченном мерзавце — и вам откроются тысячи поводов его уважать. Тут уже впору спросить себя: самто ты кто? Где твое место в этом мире? И этот мир вдруг представится тебе гигантской меланхолической шарманкой, мелко вибрирующей под монотонную музыку бытия.

И прекратится резвая шаловливая чехарда слов, так долго бывшая неотъемлемой частью твоей жизни.

А затем, не успев оглянуться, ты окажешься автором правильных, социально значимых книг.

43. МАРТЫШКИН БРЕД

Как ни странно, я поверил всему, что сказал Майкл о моих женщинах. Я поверил, что Ванесса ездила в Чешир вовсе не для того, чтобы гладить пальцами его шелковистые усы. То же самое касается Поппи. Я поверил и своему брату. Ванесса не трахалась с ним ни до, ни после обнаружения опухоли.

Тогда что же — если не Эзра и не Иафет — было причиной их частых поездок на север, пока я занимался литературным трудом в столице? Предположений у меня было в избытке, благ о на севере Англии к вашим услугам широкий выбор соблазнов. Но внезапно на первое место в этом списке выдвинулась новая версия. Да, Ванесса меня не обманывала — в сексуальном смысле, по крайней мере. Как мудро заметил Эзра, не все люди забивают себе головы дерьмом и спермой.

Тогда чем же она занималась в тех местах?

Добрыми делами. Я неожиданно пришел к заключению, что она там творила добро.

Возможно ли это?

Возможно ли, что Ванесса и ее мать были по-настоящему добрыми женщинами? Достаточно вспомнить сочинение тайком от меня хвалебных отзывов на «Амазоне» — разве это не было деянием добрых, верных и беззаветно преданных женщин? Конечно, они и предположить не могли, что эти рецензии парадоксальным образом снизят продажи моих книг. Оценивая доброту того или иного деяния, нужно судить исключительно по намерениям, а не по результату. А теперь Ванесса пеклась о судьбе австралийских аборигенов — и это было еще одним проявлением доброты. Поппи отвергла мои знаки внимания и подарила бедняге Фрэнсису два лучших года в его жизни — это было доброе деяние в чистом виде, разве нет? Она сделала несчастного человека счастливым. (Правда, в моем случае вышло наоборот — она сделала счастливого несчастным.) Но может, и это еще не все?

Как профессиональный писатель, я не интересовался тайнами. Загадки и тайны — это истасканный сюжетный ход, притом что остросюжетные вещи предназначены для тупиц и ленивых умов. Посему я не интересовался ими и как читатель, просто захлопывая книгу, едва в ней обнаруживались какие-нибудь загадочные намеки. Кому охота, пусть сам тратит следующие три дня, мусоля страницу за страницей и строя догадки, чтобы в финале узнать тайну, которую и хранить-то не стоило. Но как мужчина я в этом вопросе сильно отличался от себя самого как писателя и как читателя. Как мужчина я подозревал некие тайны всякий раз, когда Ванесса, или ее мама, или обе вместе покидали дом. Как мужчина я с жадностью набрасывался на загадки, стремясь поскорее их разгадать. «Тайная измена» — эти слова сами по себе заставляли мое сердце биться в ускоренном ритме. Жизнь была бы слишком скучна, если бы воображение не подкармливало ее всевозможными подозрениями. В последнее время, однако, я чувствовал, что моему воображению требуется другая пища. Может, дело было в возрасте? Или отсутствие подозрений вполне естественно для мужчины, к которому уже не приходят и от которого более не уходят никакие женщины? Для сексуальных переживаний как минимум нужен секс. Справедливо и обратное: когда с тобой долго ничего не происходит, это освобождает тебя и от сопутствующих переживаний. Люди с незамутненным сознанием, как правило, попросту никогда не ступали на стезю сладострастия, на которой я некогда подвизался. Но теперь, проведя вне этой стези достаточно долгое время, я почувствовал, как мое сознание очищается, и в призрачно-бледном сиянии этой чистоты Ванесса и ее мама вдруг начали рисоваться мне в образе ангелов.

Теперь, когда одна из них умирала, а другая находилась на противоположной стороне планеты, я стал задумываться вот о чем: что, если их ангельская доброта простиралась куда дальше заботы обо мне и Фрэнсисе? Что, если они так часто ездили в Натсфорд потому… допустим, потому, что Поппи, как Майкл Эзра, имела еще сына-инвалида, а у Ванессы, соответственно, был брат, содержавшийся в каком-нибудь местном пансионе или психиатрической клинике? Тогда все их отлучки (как и выбор Чешира в качестве места жительства) объяснялись трогательной заботой о сыне и брате. Это же печальное обстоятельство могло исподволь омрачать их отношения между собой, не говоря уж об их отношении ко мне. Я представил, как он там лежит годами и, еле ворочая непослушным языком, повторяет один и тот же вопрос про мартышек — как жуткое предвестие слабоумия его матери. Не это ли Поппи углядела в фильме своей дочери и не смогла ей простить? Может, именно этот понятный лишь им двоим намек — а не обвинение в сексуальном соперничестве и, уж конечно, не я — стал причиной их ссоры?

Оседлав раскрученную карусель предположений, я уже не хотел, да и не мог спрыгивать на полном ходу. Что, если их сын и брат после долгой и мучительной болезни скончался — возможно, на руках матери или сестры — и обеим женщинам осталось лишь сокрушаться об этой так и не прожитой толком жизни, которую они могли бы, наверное, сделать чуточку ярче и лучше, — об этой жизни, помимо прочего ставящей под сомнение их собственную генетическую состоятельность? Может, Поппи беспрестанно казнила себя из-за Роберта — назовем его Робертом — и задавалась вопросом: что было неправильного в ней самой, обусловив появление такой жуткой семейной аномалии? Может, именно Роберт — а не позирование обнаженной с виолончелью — был настоящей причиной ее разрыва с мистером Эйзенхауэром? Может, Ванесса также не могла простить себе тот стыд, который она испытывала из-за своего неполноценного брата? Они никогда не упоминали при мне о Роберте — это ли не явный признак стыда? Или они молчали из боязни, что я брошу их обеих и убегу подальше, узнав, какая дурная кровь течет в венах моих любимых женщин? Может, Ванесса закрывала глаза на мои попытки подкатить к ее матери (если она их все-таки замечала) потому, что, деля внимание между ними обеими, я заодно — хотя бы отчасти — делил между ними груз вины, стыда и страха? Как следствие всех этих размышлений, выходило, что я — подобно толстому черному пауку, удобно устроившемуся в центре сложной паутины взаимоотношений, или подобно шимпанзе Биглю, самодовольно сидящему посреди клетки и взирающему на свой багровый член, пока подруги-обезьяны выискивают блох в его шерсти, — что такой вот я был единственным членом нашей маленькой семьи, всегда и везде заботившимся исключительно о себе самом, и ни о ком больше?

Так я и набрел на тему для нового романа. Этой темой стала добрая женщина.

В старые добрые времена (употребляя слово «добрый» с несколько иным смысловым оттенком), когда еще не все читатели превратились в нечитателей, мы с Фрэнсисом провели немало часов за доброй (опять же) выпивкой, развлекаясь придумыванием названий для бестселлеров с заданными ключевыми словами.

— Что-нибудь со словами «жена» или «дочь», — однажды предложил Фрэнсис, и мы сочинили массу бестселлерных названий, а потом решили изменить правила игры и начали придумывать самые непривлекательные и непродажные названия с этими же словами. Помнится, я тогда занял первое место с «Дочерью пидора».

Но теперь с пирровыми победами было покончено. Когда я навестил Картера Строуба и преподнес ему — этаким незримым эквивалентом букета цветов по случаю вступления в литературную агентурность — название «Добрая женщина», уже по неподдельному восторгу, с каким он прижал меня к своему костюму от Освальда Боатенга, стало понятно, что на сей раз я попал в самое яблочко.

На всякий случай у меня была заготовлена парочка альтернативных названий, но ему так понравилась «Добрая женщина», что я (должен признаться, не без ностальгического сожаления) оставил лежать втуне «Мартышкину тещу» вместе с «Пауком и мартышкой». И то верно: хватит уже «мартыханиться».