Всадник на белом коне
Шрифт:
Я участвовал в последних военных кампаниях; вражеские пули убивали в двух шагах от меня лучших друзей, земля сотрясалась от грохота орудий, но ничто не могло меня устрашить; здесь же, на дамбе у Вислы — должен к своему стыду признаться, — я дрожал всем телом.
Затем я услышал вдали лай собаки и заметил мелькавший огонек. "Ха, — подумал я, — там-то ты найдешь себе подобных", — и быстро поскакал на огонь; вскоре я оказался возле так называемой сторожки. Спешившись, я спросил у собравшихся там, можно ли мне провести вместе с ними ночь — так как на сегодня я уже вдоволь напутешествовался, — и в ответ услышал: "Да". Радуясь, что обнаружил надежный кров, я в первую очередь позаботился о лошади, а потом спокойно уселся в углу и, расположившись вольготно, насколько это было возможно, прислушался к разговорам крестьян, собравшихся здесь для наблюдения за ледоходом, и не придавал особого значения их толкам и не пытался рассказать о пережитом только что приключении.
Вдруг мимо окна с шумом что-то пронеслось; люди повскакивали с мест, и один из присутствующих
Я удивился не столько явлению всадника, сколько сделанному по этому поводу замечанию, и попросил сидящего рядом со мной старика пояснить его значение, после чего услышал следующий рассказ:
"Много лет назад, когда наши прадеды впервые собрались здесь, чтобы наблюдать за тем, насколько опасен ледоход, находился среди них один рассудительный, смелый, всеми любимый человек, которого облекли должностью смотрителя плотины. В один из тех злосчастных дней возник затор, вода прибывала с каждой минутой и так же быстро возрастала опасность; смотритель на великолепном белом скакуне мчался то туда, то сюда, чтобы самому увидеть, где опасность и насколько она велика, и, дабы предотвратить ее, отдавал соответствующие указания. Но люди отступали перед ужасающей мощью природы; вода прорвала плотину, и страшным было причиненное ею опустошение. Удрученный смотритель плотины опрометью поскакал к месту прорыва, через который с огромным напором, пенясь и зловеще шипя, вода хлестала на плодородное поле. Громко восклицая, бранил себя уполномоченный, что не уделил достаточно внимания этому опасному месту; затем, умолкнув на несколько мгновений, смотрел он недвижно на страшный разгул стихии; придя, казалось, в полное отчаяние, он резко пришпорил скакуна; прыжок — и конь со всадником исчезли в пучине.
Но оба они до сих пор не обрели покой и, как только вновь возникает опасность, являются людям".
Утром я вновь отправился в путь; всадника я больше не видел; но опустошение, причиненное наводнением в упомянутом году, было огромным».
На этом мой друг закончил рассказ. Он заверял меня в его правдивости и, казалось, был немало раздосадован тем, что я только недоверчиво покачивал головой.
ПРОРЫВ ПЛОТИНЫ ПРИ ЗОММЕРАУ{2}
В 1463 году, во вторник перед Пасхой сильная буря нагнала воду в реку. Волна была такой высокой, что дошла до Гадючьей Норы неподалеку от Зоммерау и сделала сильнейший прорыв в дамбе — почти все селения острова Фишаушен оказались затопленными, а жилища снесенными. Погибли люди и скот, в считанные минуты жители лишились всего нажитого добра. Когда же вода наконец стекла в гафф, в Драузензее были предприняты попытки замуровать отверстие в дамбе. Но все усилия оказывались тщетными: что бы ни делалось в течение дня, на следующее утро все сводилось на нет. Пострадавшие от наводнения стали держать совет, никто не мог найти выхода. Вдруг какой-то незнакомец объявил, что заткнуть дыру удастся только в единственном случае, если в нее будет сброшен живой человек. Крестьяне послушались и напоили допьяна нищего, а когда он уже перестал соображать, привели его к расщелине, сбросили в проем и тотчас засыпали землей. И надо же! Вскорости без большого труда удалось заткнуть пробоину в плотине.
ТЕОДОР ШТОРМ И ЕГО «ВСАДНИК НА БЕЛОМ КОНЕ» (А.С. Бакалов)
Эпоха Т. Шторма ушла вместе с XIX веком, и в наше время восприятие этого автора уже во многом иное, не такое, каким было в середине позапрошлого столетия. И тем не менее интерес к творчеству немецкого поэта и новеллиста не угасает. Современные читатели находят в его книгах то, что созвучно уму и сердцу людей любой эпохи. Свидетельством тому — многочисленные переиздания как отдельных произведений и сборников, так и собраний сочинений Шторма во многих странах мира, и тот факт, что литературное Общество Теодора Шторма — одно из самых активных в Германии и уступает по численности лишь Обществу Гёте, членом которого, кстати сказать, был в свое время и сам Т. Шторм. Интересно, например, что китайцы и японцы обнаружили в лирике этого немецкого поэта черты, близкие их восточному менталитету; в Японии с 1984 года существует даже собственное Общество Теодора Шторма.
«Кто хочет понять поэта, должен отправиться на его родину», — сказал в свое время Гёте, и публикуемая в этом издании новелла, как никакое, пожалуй, другое произведение в немецкой литературе, дает прекрасное представление о севере Германии — крае, который не только подарил жизнь замечательному писателю, но и во многом определил художественное своеобразие его творчества.
Ганс Теодор Вольдзен Шторм родился 14 сентября 1817 года в Хузуме — городе на западной кромке полуострова Ютландия, на побережье Северного моря, примерно в 80 километрах к северу от Гамбурга и в километрах 50-ти от нынешней датской границы. Говоря о дате своего рождения, писатель впоследствии обращал внимание на расхождение между, церковными книгами, где его появление на свет помечено 15 сентября, и свидетельством матери, настаивавшей на том, что родился он днем раньше. Поэт в этом вопросе верил больше матери.
Первое свое имя, Ганс, Шторм получил по традиции, существовавшей в роду его отца, нарекать так всех первенцев мужского пола. Теодором же мальчика окрестили просто потому,
что имя красивое (означает «Дар Божий»!), а материнскую фамилию вдобавок к отцовской записали в метрику, поскольку мужская линия этого очень уважаемого в городе рода сошла на нет, и в своем старшем сыне родители видели, таким образом, еще и продолжателя патрицианского рода Вольдзенов, из которого, как Шторм напишет в письме к Э. Мерике, «столетиями выходили именитые купцы, синдики и градоначальники»{3}.Отец писателя Иоганн Казимир Шторм (1790–1874) происходил из крестьян, однако получил в Гейдельберге диплом юриста и благодаря умению вникать в суть любых юридических казусов стал известен в Хузуме и далеко вокруг, в том числе и на прибрежных островах, как дельный, серьезный и оттого преуспевающий адвокат. Последнее немаловажно, потому что едва ли не до конца жизни ему, Казимиру Шторму, придется регулярно оказывать материальную помощь быстро растущей в эмиграции семье сына, тоже к тому времени юриста и прославленного писателя. Очень немногие немецкие сочинители (Гёте и Шиллер — не исключение) могли тогда прожить на одни лишь литературные заработки.
В жилах предков Шторма по отцовской линии текла, по-видимому, славянская (польская) кровь. По крайней мере, так утверждал сам писатель в письме к австрийскому журналисту Эмилю Ку. Известный современный германист К.-Э. Лааге, президент Общества Теодора Шторма (1990–2003 гг.), именно этим объясняет «музыкально-меланхолические мотивы, звучащие в поэзии Шторма, и ее близость к рассказам великого русского прозаика Ивана Тургенева»{4}.
Будущий писатель рос в простой, добропорядочной и здравомыслящей бюргерской семье. «Воспитывали меня мало, — вспоминал он под конец жизни, — атмосфера в доме была здоровая. Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о религии или христианстве»{5}. Особую привязанность мальчик испытывал к бабушке Магдалене Вольдзен (1766–1854) и прабабушке Эльзабе Феддерсен (1741–1829), имя которой упомянуто в самом начале публикуемой здесь новеллы.
Обстановка в домах обеих пожилых дам, воспоминания и рассказы о «старых временах» и славных предках навсегда запечатлятся в памяти будущего писателя и станут существенным элементом в структуре большинства его новелл-воспоминаний, где повествуемое прошлое непременно. связано с настоящим через фигуру рассказчика; оно становится настоящим, лишь проходя через призму минувшего.
Особое место в художественном мире Шторма занимает город Хузум и его окрестности с их специфическим приморским северным ландшафтом. Это и безлесые «марши» — бывшая некогда морским дном равнина, засеянная клевером и бобами и словно разлинованная нотными линейками водосливных канав. Заросшие вереском пустоши на исконной материковой земле («геесте») и прибрежные плотины со шлюзами, защищающими местность от больших и малых наводнений, и пасущиеся по склонам этих плотин тучные овцы (скот трамбует насыпи и одновременно удобряет землю, повышая ее плодородие) — совершенно обязательная деталь здешнего пейзажа. В ритме новелл Шторма читатель, без сомнения, ощутит постоянную смену приливов и отливов, каждые шесть часов обнажающих и затем вновь скрывающих под волнами большие участки прибрежного мелководья. И конечно же, в памяти останется и сам «серый город у моря» (строка из посвященного Хузуму стихотворения) с разноцветными черепичными крышами и с живописными фахверками [70] домов, с расположенным в центре монастырем Сент-Юрген, ставшим уже во времена Шторма богадельней для престарелых вдов. Не раз и не два встретится в лирике и новеллах писателя старинный хузумский замок с «рыцарским залом» и парком, в котором каждой весной под вековыми буками расстилается ковер лиловых крокусов — таких, говорят, нет больше нигде в мире.
70
Фахверк [нем) — вид традиционных для некоторых европейских стран (Германии, Голландии, Швейцарии) построек, в которых стены представляют собой два ряда деревянных щитов — часто усиленных диагональными распорками в виде косого креста, — с пространством между ними, заполненным теплоизоляционными материалами.
Надо сказать еще и о том, что на малом пространстве провинциального городка, насчитывавшего чуть больше 16 тысяч жителей, вся жизнь была на виду, все знали друг друга, и различия по имущественному, социально-сословному или образовательному признаку никем не ощущались как непреодолимая преграда. Ведь женился же внук мельника — будущий отец писателя — на внучке сенатора, и никого в городе такой мезальянс особенно не удивил, ибо сословная принадлежность, как напишет Шторм в одном из своих стихотворений, «хотя и тешит тщеславие, но, в сущности, не значит ничего». «Шторм имел доступ в дома патрициев и в семьи ремесленников, он общался и с "сыновьями сенатора" (так, кстати, названа одна из его новелл. — А.Б.), и с конторщиками, кучерами, служанками и поденщиками»{6}, — сообщают нам исследователи. Так, самым верным его товарищем был в детстве сын бедного сапожника, о котором позже будет написана одна из «Историй из бочки». Раннее знакомство с реалиями социальной и общественной жизни даст будущему писателю богатый фактический материал для таких новелл, как «В университете», «Ганс и Хайнц Кирх», «Двойник» и др.