Всадник. Легенда Сонной Лощины

Хотя, во многих смыслах, Сонная Лощина моего детства умерла вместе с Бромом. В ту же ночь.

Сандер придвигает к себе документ, скрепляет его сургучной печатью и объявляет сделку состоявшейся.

Хардиган протягивает мне руку:

– Приятно иметь с вами дело, мистер ван Брунт.

Мы обмениваемся рукопожатием.

– И с вами, мистер Хардиган.

Хардиган водружает на голову шляпу, бросает в пространство фразу насчет тягот долгой поездки, поскольку ему предстоит еще возвращаться в город, – и покидает контору.

Я смотрю ему вслед – мне все равно, куда смотреть, лишь бы избежать выжидающего взгляда Сандера.

– Бен, – произносит он.

Тут мне приходится посмотреть на него, и я вижу именно то, чего и можно было ожидать, – тревогу и еще что-то. Что-то, о чем мне вообще не хочется говорить.

– Не надо, Сандер. Пожалуйста, не надо. Мы обсуждали это неоднократно. Каждый раз, когда я прихожу сюда, чтобы оформить продажу еще части фермы, у нас происходит один и тот же разговор.

Сандер снимает очки и протирает их полой рубашки. Это вошло у него в привычку сразу, как только он начал носить очки, – помогает ему собраться с мыслями.

– Просто подтверди мне: ты знаешь, что делаешь.

Ну вот. Как всегда, все то же возражение.

– Ты просил бы этого, будь на моем месте Бром?

И все тот же ответ. Этот разговор повторялся у нас уже несчетное число раз. Не могу понять, почему Сандер не прекратит поднимать эту тему.

– Честно говоря, да, – отвечает Сандер. – У вас – были – обширные, приносящие немалый доход сельскохозяйственные угодья. Эту землю купил минхер ван Тассель и расширил Бром. Если ты не хочешь возделывать ее самостоятельно, найми управляющего, кого-нибудь, кто вел бы дела за тебя. Зачем распродавать наследство своих детей?

Я вздыхаю.

– Сколько раз тебе повторять, что я не собираюсь заводить детей, Сандер? Половина людей, живущих сейчас в Лощине, считают меня мужчиной, а другая половина настолько привыкла к тому, как я одеваюсь, что уже почти забыла истинное положение дел. Немало трудов стоило заставить их поверить. И я не собираюсь вдруг появиться на публике в платье, поглаживая беременное пузо.

Он утыкается глазами в стол, начинает перекладывать из стопки в стопку несколько бумаг, которые явно не нуждаются в перемещении.

– Ты еще можешь передумать.

Вот мы и добрались до того, что я действительно никогда, никогда больше не хочу обсуждать.

– Сандер. Тебе пора перестать ждать меня. Ты уже давно мог жениться, завести семью.

Он хмурится, и между бровей его залегает складка, та самая, что появлялась еще в детстве, когда выдвигался какой-то план, который мог навлечь на нас неприятности. Я очень люблю его, потому что он мой единственный друг, но никогда не смогу полюбить его так, как ему хочется.

– Мне нужна только одна семья, Бен. С тобой.

Как же это невыносимо – причинять ему боль, видеть, как он подставляет под удар свое сердце, а я разбиваю его снова и снова.

– Прости, Сандер. Мне жаль. Но то будущее, которого хочешь ты, – это не то будущее, которого хочу я.

Сандер всегда принимал меня как есть, легче, чем кто-либо другой, ну, кроме Брома и Катрины. Но даже он хотел от меня приспосабливания, изменения, превращения в хорошую жену и мать. А это не мой путь. Я не могу любить того, кто желает посадить меня в клетку, сделать из меня то, чем я не являюсь.

Единственное, чего мне хочется, – это вольной скачки под звездами.

Но я никому этого не открою. Ни Сандеру, ни Катрине, если уж на то пошло, я не стану рассказывать о Всаднике. Всадник принадлежит мне и только мне.

– Бен.

– Нет. Нет смысла ходить по кругу, Сандер. Мы каждый раз возвращаемся к этому разговору.

– Я продолжаю надеяться, что смогу уговорить тебя передумать, – почти неслышно бормочет он.

– Тебе следовало бы знать, что ван Брунты никогда не передумывают, – улыбаюсь я, рассчитывая немного развеселить его шуткой.

Он вздыхает, отворачивается, опять начинает перебирать документы.

– Да, я знаю.

Я несколько секунд смотрю на него, потом тоже вздыхаю.

– Спасибо тебе, Сандер.

Он не оборачивается.

– Я всего лишь делаю свою работу.

– Конечно. Но благодарю я тебя не за это.

Он не отвечает, и я иду к двери и, только когда створка захлопывается за мной, слышу:

– Не за что.

Я не оглядываюсь.

Я мало что помню из того, что происходило после смерти Брома. Все было как в тумане, мозг казался обернутым ватой, сквозь которую пробивались лишь редкие, особо острые и яркие моменты.

Вот рыдает, обхватив себя руками, Лотти, и никто не может остановить и успокоить ее. Вот Катрина отбирает для похорон лучшую одежду Брома, лицо ее белое, осунувшееся, кожа туго обтягивает кости. Вот Сэм Беккер у гроба, и физиономия у него такая, словно испытывает он не скорбь, а облегчение.

Катрина понимала: мы никому не сможем рассказать о том, что случилось в чаще, – о Дидерике Смите, об Икабоде Крейне. Люди поверили бы, если бы мы сообщили им, что тем лесным монстром был Крейн. Конечно, поверили бы, потому что это Сонная Лощина, а народ Сонной Лощины верит в духов и гоблинов, в вурдалаков и привидения. Они уже поверили в то, что Крейна забрал Всадник, и им ничего бы не стоило принять то, что он и сам превратился в очередную легенду.

Но Катрина не хотела, чтобы меня втягивали в расследование смерти Дидерика Смита. А если бы мы заговорили о том, как на самом деле умер Бром, почему он оказался в лесу той ночью, расследования было бы не избежать. Никто не должен был узнать, что Смит похитил меня, а потом был мною убит.

Потому что – да, он был убит мною, там, в лесу. Забит до смерти камнем, и было бесполезно убеждать себя, что он хотел причинить мне вред, собирался сделать со мной то, что в итоге случилось с ним. Он сошел с ума от горя и хотел справедливости – ну, того, что считал справедливостью, – для своего сына. Он ведь убедил себя, что именно я – причина смерти его мальчика.

Мне следовало остановиться, перестать бить. Можно было ударить один раз и убежать. Но мне было страшно, мне было больно, мне хотелось, чтобы кузнец больше не трогал меня, не таскал по лесу, не говорил, что я ведьма, убившая Юстуса колдовством.

Знаю, это не оправдание. Юность и страх – не оправдание сделанного мной. И хотя чары, наведенные на людей словами Смита, вроде бы рассеялись, обвинения в колдовстве преследовали меня дольше, чем мне – или Катрине – хотелось бы. Довольно долго местные поглядывали на меня косо, а некоторые перешептывались за моей спиной. Но потом они вроде бы все забыли, забыли о Дидерике и Юстусе, забыли обо всем, что говорил обо мне Смит. Потому что такое тоже случается в Лощине. Люди решают забыть о чем-то – и то, о чем они решают забыть, прячется в самый дальний угол и никогда больше не обсуждается.