Всадники ветра (Двойники)Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Том XVII
Шрифт:
Обладающий живым воображением, Мак почувствовал легкую тошноту. Летать на открытом самолете, да еще на учебном! Скатишься этак метров с восьмисот! Он вспомнил все страшные рассказы об оторвавшихся в воздухе крыльях, об остановившихся моторах, об отказавшемся работать управлении. Вспомнилась картинка, изображавшая летчика со страшно выкаченными глазами, падающего из горящего аэроплана. Отказаться? Сказать, что больное сердце! Нет, неудобно! Да и жаль упустить!
— Товарищ Кравкес! — громко, как в рупор, заревел Ляшковский в сторону небольшого, потертого, только что спустившегося самолета. Он быстро пошел к нему.
Мак шел следом, чувствуя странное замирание в ногах. Кравкес — толстый,
— Товарищ Кравкес, вот этот товарищ журналист, из центра. Хочется ему покататься. Иванов тоже просил. Минут на десять. Как у тебя — перестал шалить мотор?
— Машин в исправности, — сказал Кравкес, глядя на Мака круглыми выпуклыми глазами, — немного что-то на правый бок валит. Тросы управления тожи. А прочее все «зер гут». Летать можно. Тут «им хертц» ничего? Сердце хорош и все такое?
Мак победоносно улыбнулся и, не отвечая ни слова, начал карабкаться в кабинку самолета. Холодными, дрожащими пальцами он натянул шлем и начал застегивать ремни сиденья… Валится на правый бок… Тросы управления… Черт его знает, пожалуй, загремишь действительно. Печально! В такой день, накануне… Накануне полной победы! Как во сне он видел, как Кравкес уселся в кабинку самолета. Мотор заработал. Ледяными руками Мак вцепился в борта кабинки задрожавшего самолета…
Но самолет не двигался. Сзади послышался слабый, неразборчивый крик. Кравкес недовольно повернулся. К ним бежал красноармеец.
— Товарищ Кравкес, начальник требует! Машину мотористам передайте! Срочно приказано! — запыхавшийся красноармеец остановился у крыла.
Кравкес грузно вывалился на землю.
— Ничего не поделаешь! Начальство! Срочна приказ. «Ман руфт мих, камрад», — опечаленно развел он руками.
Дрожь покинула пальцы журналиста. Расстегнув ремни, чувствуя некоторый нервный упадок, он легко выскочил наружу.
— До следующий раз. Завтра, через завтра, всегда, — крикнул на ходу Кравкес.
— Ну, что же, товарищ, пойдем осматривать ангары? Другого-то никого мобилизовать сейчас нельзя! — развел руками опечаленный Ляшковский…
Так неудачно окончилась первая авиационная попытка Мака. Он и не подозревал, в каких необыкновенных условиях с того же самого аэродрома состоится его первый настоящий продолжительный полет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Если читатель, развернувший эту книгу, несколько разочаровался в ней, не найдя на первых же страницах грома револьверной стрельбы и таинственных масок — пусть такой читатель все-таки не бросает своего занятия! Потому что терпение — бабушка всех добродетелей! Потому что мы помним тринадцать черных незнакомцев с розами в петлицах, по недосмотру автора появившихся в начале книги. Потому что чувствуется тайна в неожиданном богатстве профессора и роковое прошлое в портрете военлета Иванова! И потому еще, что эта, пятая, глава вознаградит нас за некоторую растянутость первых четырех.
Прежде всего, обозначим срок и место надвинувшихся событий.
Срок — четвертый день со времени приезда Мака в Медынск — следующий день после его неудачного полета. Место — запущенный сад профессора Добротворского. Время — двенадцать ночи. Действующие лица:
По узкой, черной, пустынной улице — на эту улицу выходит задняя часть сада Добротворского — быстро скользила человеческая тень. Тень приблизилась к наклонному забору — скользкой, поросшей мхом поверхности, скрывающей от посторонних глаз глубину сада — низкий профессорский дом.
Незнакомец подошел к забору вплотную.
Он сделал резкое движение и вдруг скорченная, сутуловатая фигура очутилась верхом на шаткой ограде.Два освещенных желтых окна в правом углу фасада и одно крайнее слева сверкнули из темноты. В следующий момент незнакомец исчез за четкой досчатой гранью.
Несколько минут пустая тьма настороженно висела над переулком. Где-то близко, по другую сторону дома, протяжно и громко залилась собака. Вой смолк и повторился опять с новой необычайною яростью. Затем собака замолкла. Вдоль забора зашуршали осторожные шаги новой, сливающейся с его поверхностью, фигуры.
Прижавшись к забору, некто второй простоял несколько секунд неподвижно. Но либо он не обладал решимостью первого, либо не надеялся на крепость своих мускулов. Как бы то ни было, он не повторил движений предшественника, а снова заскользил вдоль стены, очевидно, ища подходящей лазейки для проникновения внутрь…
Прошло полчаса. Из разорванных туч выглянула усеченная луна, залив улицу, забор и сад тусклым неверный светом. Плыла ночная тишина…
Для человека, лежащего совершенно неподвижно в высокой сырой траве да еще на враждебной территории, полной всевозможных опасностей — срок в тридцать минут может показаться очень значительным! Лежать на ноющих локтях, чувствовать, что все тело пропитывается дрожью ночного холода и не спускать глаз с трех световых квадратов перед глазами — вот основное занятие человека, пробравшегося в чужой сад с определенной целью! А если к этим неудобствам прибавляются муки раненой совести — дело становится из рук вон плохо! Именно переживаниям такого рода суждено было терзать душу ночного незнакомца, распростертого на животе репортера Мака.
Вчера вечером в назначенный срок он пришел к Иванову. Военлет был дома, здесь же сидел его друг — техник Фенин — квадратнолицый человек в ситцевой косоворотке, выглядывавшей из под серого, потертого пиджака. Сидели у стола под портретами Ленина и Маркса, пили чай, разговаривали. Хозяйничала жена Иванова.
В ее наружности не было ничего особенного или бросающегося в глаза — тоненькая брюнетка, среднего роста, со свежим, вздернутым лицом и кудряшками стриженой головы. В синем платье, обнажающем ее хрупкую шею и худые, полудетские руки, она совсем не походила на женщину двадцати четырех лет. Она неслышно двигалась по комнате, почти не вмешиваясь в разговор мужчин. Но один нелепый случай странно запечатлел эту женщину в уме Мака.
Конечно, это была его собственная вина!
Нужно же было проговориться, нарушить данное слово, без всякого повода разбить спокойствие этих симпатичных людей. И из-за чего?
Произошло это совсем неожиданно. Иванов, постепенно вызванный Маком на воспоминания, рассказывал о своем прошлом. Рассказал несколько эпизодов фронтовой жизни, о своем плене у белых, о бегстве из плена, о том, что только благодаря случайности он не попал в Москву работать на центральном аэродроме…
— Хороший город Москва, — поддержал разговор Мак, — магазины, театры… Вы в котором году были там, товарищ Иванов?
— Я не был в Москве! — небрежно заметил военлет. — Говорю, только мимо проезжал. Еще тогда…
Но у Мака явилось острое желание продолжить свою тему.
— Ну как не были? Бросьте, товарищ! Я знаю прекрасно… А дочь профессора Добротворского?
— Дочь Добротворского? — выставил Иванов над столом свое костлявое лицо. — А при чем же здесь она?
Мак прикусил губу. Он понял, что Нина Павловна здесь не только не при чем, но и специально взяла с него обещание не говорить об этом вопросе! Но непонятное запирательство Иванова… Не только дух хорошего журналиста, но и смутная ревность были разбужены в нем. Он тоже облокотился на стол.