Все детали этого путешествия

На ночь отец с дочерью забрались в шалаш, предоставив мне палатку с надувным полом, но я все сидел у затухающего костра, пил чай из железной кружки, слушал немолчный рокот реки.

Потом, глядя на звёзды, прочёл «Отче наш».

Конечно, тогда трудно было предположить, что через одиннадцать лет окажусь в Египте, буду ночью стоять у окна в коридоре вагона, вот так же молиться, видеть перед собой незнакомые созвездия, густо усеявшие небо. Но я помнил тот миг на поляне, когда в клёкоте реки, отдалённом гуле водопада снова расслышал: «Обрати внимание на все детали этого путешествия». Тот, кто обладал этим голосом, напоминал о себе. Был рядом. И я знал, пока это так, жизнь сложится необыкновенно.

Начиная со следующего утра я провёл двое суток в беспрерывных разъездах с Иваном Алексеевичем Кавкайкиным. То, что пришлось увидеть и узнать, было абсурдом с точки зрения здравого смысла, разгулом дьявольщины.

Оказалось, что на этих горных склонах среди бука, граба и самшита, растут элитные каштановые леса. Сорок пять процентов каштанников всей России. Кавкайкин специально завёз меня в нетронутый уголок такого леса.

Мы шагали по траве, усеянной палой листвой и крупными спелыми каштанами, одетыми в лакированную кожуру. Лесник рассказывал о питательности этих орехов, о необыкновенных свойствах каштанового коричневого мёда, исцеляющего чуть ли не от всех болезней, о не поддающейся гниению древесине, о первоклассной мебели, которую из неё можно делать. Я записывал на ходу эти сведения и поневоле останавливался чуть не у каждого дерева, поражённый величием и высотой стволов, раскидистостью мощных ветвей. Хорошо было каштанам на этих горах. Хорошо было и человеку среди каштанов.

— Не станет меня, не станет и этого последнего уголка, — с горечью сказал Иван Алексеевич. — Уже столько раз сулили убить.

Вскоре я почувствовал, что это не пустая угроза.

Повсюду от Лазаревской до Сочи в каштанниках орудовали бригады заготовителей. Визжали бензопилы, с грохотом рушились стволы, ревели трактора. В бензиновом дыму на лесосеках кишели небритые полуоборванные люди с топорами и железными клиньями в руках. Они раскалывали каштаны на длинные колья, укладывали их высокими штабелями.

— Послушайте, ребята, что вы делаете? Ведь вы знаете: рубить можно только больные или старые, перестойные деревья. Я корреспондент центральной газеты, скажите, совесть у вас есть?

— Чеши отсюда, — угрюмо посоветовал один из «ребят». — Целее будешь...

Это были бродяги, алкоголики и наркоманы, которые каждую осень, когда на севере наступали холода, стекались сюда, на юг, где тепло, где можно было заработать свыше пятисот рублей в месяц, вытёсывая из каштановых стволов колья для виноградников.

— А зачем они нужны? — спросил я Кавкайкина. — Вроде теперь повсюду эти колья делают из бетона?

— Верно дешевле обходится, — Иван Алексеевич безнадёжно махнул рукой. — Считать не умеют. На рубль экономят, бесценное губят. Смотрите, всюду пни оставляют — вон какие высокие. Стоять будут, как памятники...

В другом месте — Верхней Татьяновке — после рубок каштанов пни были выкорчеваны, на горных склонах виднелись следы вспашки, каких-то грядок. Но на них ничего не росло.

— Это тот самый Бутырин, Герой Соцтруда, директор чаеводческого совхоза, — сказал Иван Алексеевич. — Он тут главней секретаря райкома. Всему голова. Приказал вырубить каштаны, освободить землю под плантации чая. Вырубили. Посадили. Чай погиб. Холодно ему здесь, на этой высоте. Ежу ясно.

В урочище Джераш я увидел ту же картину. Содранная тракторами и брёвнами, смытая ливнями земля сошла полосами, обнажив повсюду скальный грунт.

— Здесь тоже был каштанник, цвели рододендроны, — комментировал Кавкайкин. — Два года назад свели все дочиста. На этот раз под плантации фундука. Погиб. Смыло посадки. Почва на склонах не держится без деревьев.

Побывали и на лесоучастке Первое Марьино. Там была такая же мерзость запустения: на огромном пространстве оголённых склонов осталась лишь смесь щепы, грязи, камней и гниющих веток.

— Все это смывается дождями в реки, а они и так мелеют. Внизу на курортах пресной воды в обрез. — Кавкайкин совсем приуныл и о дирижаблях уже не вспоминал.

К вечеру второго дня, когда сидели у него дома в бедной однокомнатной квартирке, я понял, что пополнять блокнот однообразными записями бессмысленно. Нужно было немедленно остановить дьявольскую деятельность, хотя бы попытаться спасти то, что ещё росло на этих горах.

— А какой толк Бутырину заниматься всем этим, уродовать горы? Он не произвёл на меня впечатления идиота.

— Не идиот, — ответил Кавкайкин. — Очень даже не идиот. Знаете, сколько стоит один спиленный каштан? Под тысячу рублей. Всё идёт налево, на продажу, на дачи вашим московским начальникам и генералам. Вот и прикиньте, какие у него связи в Москве.

Я почувствовал, что наливаюсь яростью. Решил срочно встретиться с Бутыриным, потребовать у него объяснения, пригрозить, что копию своей будущей статьи перешлю в Прокуратуру России.

— Иван Алексеевич, у вас есть домашний телефон Бутырина? Дайте-ка я ему сейчас позвоню, договорюсь на завтра.

Набрал номер. Когда тот подошёл к телефону, я назвал себя, попросил назначить время для завтрашней встречи.

— Занят, — коротко ответил Бутырин. — Ну, если так настаиваете, — через неделю. Не раньше.

— Да у меня командировка — десять дней. Мне ещё ехать по всему Кавказу!

— Это ваша проблема, — сказал Бутырин и положил трубку.

Я тоже опустил трубку на рычаг телефона. Кавкайкин промолвил:

— А мы с вами про дирижабль, Леонардо да Винчи... Угробят они всю землю.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Breakfast! — в дверь купе постучали, голос проводника удалялся по коридору. — Breakfast!

Я с трудом открыл глаза.

Саша Петров брился, стоя перед зеркалом. За окном вагона проплывали пальмовые рощи. В просветах между ними сверкал под солнцем Нил. По нему шло белое пассажирское судно.

Только что мне снилось, будто я зимой иду к метро. Куда-то делись все дома, улицы, деревья... Голое заснеженное пространство. Впереди чадит костёр, у которого греется человек. Это Тарковский. «Андрей, что ты здесь делаешь?» Тот указывает рукой в сторону, где торчат два обгорелых телеграфных столба.

Я понимаю, что это — мои покойные родители. «Катастрофа, — говорит Тарковский. — Царство сатаны».

Переход от сна к яви казался нестерпимым. Я заставил себя умыться. Проводник подкатил к раскрытой двери купе тележку с завтраком на подносах, стал устанавливать откидной столик.

— Водка? Шнапс? Шампань? — требовательно спрашивал этот низкорослый усатый человек в служебной куртке, бегая глазами по разбросанным на полках вещам.

— Вали отсюда, проваливай, — сказал Саша и приступил к завтраку.