Всё хоккей

— Это исключительно в науке. Они придерживались кардинально различных точек зрения в психоанализе. Они были абсолютные антагонисты с абсолютно противоположным мировоззрением. И здесь ни один, ни второй не шел на компромисс. Юра был романтик в науке. А Макс — прагматик. Но драки шли исключительно словесные. Только на кафедре. В жизни они обожали друг друга.

— Чего не скажешь о вас, — заключил я.

— С чего вы взяли? — Смирнова напряглась.

— Вы его так хвалите, словно до сих пор извиняетесь перед мужем, что никогда не любили его друга.

— Нет, просто я слишком любила мужа, чтобы любить еще кого-то. Тем более того, кто всегда у него выигрывал, — резко ответила она и тут же сама испугалась своего тона. — А возможно, мне просто не хватало для этого сердца. Впрочем, возможно, вы правы. Возможно, я что-то упустила. Все это время я нахожусь словно в прострации. Поэтому действительно вам стоит поговорить с Максом.

Во-первых, я ни с кем говорить не собирался. Но я заметил удивительное качество этой женщины. Робкая, тихая, почти забитая, она умела поставить вопрос так, что невозможно было отвертеться. Впрочем, в сегодняшнем положении мне за многое приходится отвечать. Тем более мне ничего не стоит познакомиться с этим счастливчиком. Вдруг он сможет успокоить мою бунтующую каплю совести. Одно меня настораживало — и он вполне мог оказаться заядлым болельщиком. И я неосторожно ляпнул.

— Скажите, а он любит хоккей?

Да, этот вопрос был некстати. Смирнова побелела и стала лихорадочно развязывать узелки на черном платке.

— Странный вопрос.

— Да ничего странного, — как можно беззаботнее ответил я. — Просто заядлые болельщики слишком времени тратят на разговоры о спорте. А я терпеть не могу спорт.

— А мой муж любил, хотя говорил об этом мало. Но вы не волнуйтесь, Макс — не болельщик. Он любит спорт исключительно в себе. Прекрасно играет в теннис, прекрасно плавает, каждый день по часу проводит за тренажерами. Но дальше этого любовь не идет. Он слишком много болеет за себя, чтобы болеть еще за кого-то.

Смирнова явно недолюбливала этого Макса. А мне он все больше нравился. И чем-то напоминал меня. Почему люди не любят своих успешных сограждан?… Впрочем, ответ на этот вопрос я очень скоро узнал.

В этот вечер мы тепло простились со Смирновой у подъезда ее дома. Она еще долго благодарила меня, со слезами вспоминала своего мужа, сетовала на одиночество и приглашала бывать почаще. По-моему, она начинала ко мне привыкать, как к собаке, с которой не чувствуешь одиночество. И которой можно от души выговориться, не услышав в ответ лая.

Мимо нас прошли две женщины, по всему видимо, соседки. Одна из них не выдержала и укоризненно посмотрела на Смирнову.

— Эх, Надя, а ведь совсем недавно-то схоронила мужа.

Я уже собирался ответить, что я брат. Двоюродный, но не успел. Они гордо минули меня, громко хлопнув дверью подъезда.

— Вас пугают сплетни? — спросил я, кивая на закрытую дверь.

Смирнова в ответ усмехнулась.

— Если бы они меня пугали, разве бы я пригласила вас жить у меня? И мое приглашение остается в силе.

— Вы — смелая женщина.

— Нет, просто мне уже все равно. Все это такие мелочи, от которых иногда хочется расхохотаться. И почему люди так много времени уделяют пустякам? Я раньше тоже уделяла. И теперь очень жалею об этом. Стоило ли на это тратить жизнь? Такую прекрасную жизнь, которая была у меня. А теперь мне все равно. Знаете, меня даже утешают теперь мелкие колкости, гадости. Я отвлекаюсь и хоть чуть-чуть физически чувствую окружающий мир. Хотя мне все равно.

— Это временно. Поверьте мне, — я слегка прикоснулся губами к холодной руке Смирновой. Я в который раз просил у нее прощения.

Где-то вверху злобно хлопнула форточка. Я их не осуждал. Разве они могли знать, что случайный палач пытается вымолить хоть немного пощады.

Говорить с Максом пока не стал. Я закрылся в своей тайной квартире и старался не высовывать носа. Мне было совсем ни к чему, чтобы меня узнали на улице. Ведь по логике вещей и по своему же утверждению я давно купаюсь в волнах далекого теплого моря и валяюсь на пляже рядом с длинноногими загорелыми красавицами. От всей души отдыхая душой… Но вопреки логике и своим утверждениям я валялся на кровати, по собственной воле запертый в четырех стенах. И вместо обжигающего итальянского солнца в мокрое от дождя окно стучались бледные солнцеподобные лучи. Об отдыхе моей души не было и речи.

Все чаще звонил телефон. Это меня настораживало. Об этой квартире никто не знал, а со Смирновой мы договорились, что я ей сам позвоню, когда будут новости. Я подозревал, что репортеришки уже разнюхали про мое тайное пристанище. Однажды как-то не выдержал и со злостью выдернул шнур из розетки. И оказался полностью изолирован от окружающего мира. Это случилось со мной впервые в жизни. Я вообще не жаловал одиночества, и боялся его. Пожалуй, эту черту я унаследовал от своей мамы. А уж если бы она застала меня закрытого в четырех стенах за чтением, уж не знаю, вознесла бы она руки к благодарению или просто залепила бы мне оплеуху.

Но этого узнать я уже не мог. Поэтому действовал по своему усмотрению.

И продолжил изучение трудов Смирнова. Хотя мне это давалось не так уж легко. А Смирнов отчаянно пытался доказать, что такое счастье. Или как стать счастливым. Что означало — как продлить жизнь. Он приводил примеры из жизни известных и неизвестных людей. Как правило, известные оказывались в менее выгодном положении, потому что всю жизнь действовали и вопреки логике, и вопреки здравому смыслу, опираясь исключительно на свой талант и потакая исключительно своим минутным прихотям и желаниям. Но главная их ошибка — это многочисленное окружение. Которому они не противились, а зачастую потакали.

Еще один важный вывод Смирнова — умелое «отсечение» ненужных людей ведет к продлению жизни, то есть к счастью. Смирнов даже осмелился привести пример из собственной жизни, когда был влюблен не в ту женщину. И если бы вовремя не расстался с ней, то уже давно бы погиб.

Я невольно усмехнулся. Странные мысли. Можно подумать он теперь не погиб. И по такой глупой случайности! Гораздо достойнее было бы умереть от любви. А не от руки своего кумира.

Но когда я дошел до главы, что все люди являются невольными убийцами друг друга, один в большей степени, другой в меньшей, один сознательно, другой нет, то было уже не до смеха. Мы все убиваем друг друга. Как ни парадоксально, но нас в итоге убивают ни войны, ни катастрофы и ни болезни. Только мы сами. Это мы сочиняем и войны, и катастрофы, и даже болезни. Мы делаем все, чтобы сократить жизнь другому. И не только научными открытиями, не только закулисными подлостями, но и просто незначительными словами и жестами. Я, как и Смирнов, уже верил, что кто-то может дожить до ста лет. Но я никогда не поверю, что и его не убивали. Это просто означает, что он не дожил до ста пятидесяти. Не нужно даже говорить о пагубности алкоголя, сигарет и ядов. До любого состояния можно довести. Вольно или невольно. Человек не может так довести сам себя. Это нереально. И неправдоподобно. Это выше человеческих сил. Он слишком зависим. Слишком беспомощен и слишком слаб в обществе, где его касается всякая мелочь. И всякая мелочь может приблизить его гибель. Мне даже показалось, что дожить до назначенного судьбой возраста он способен только в одиночку. И вообще одиночки гораздо больше живут. Но это уже из биологии. Хотя разве мы не часть биологии? Подобное когда-то доказывала моя мама.

На одном дыхании я прочел эту главу. Сердце мое колотилось, руки дрожали, и смутные картинки из прошлого загружали, перескакивая одна на другую, как в калейдоскопе, мой воспаленный мозг. Я не выдержал, открыл бар и достал бутылку виски. Припасенную когда-то для случайных посетительниц. Залпом выпил полный стакан. Взъерошил вспотевшие волосы.

— Прости меня, мама, я не пил даже когда узнал, что ты умерла, — я взял фотографию своей матери и прижал ее к своим губам.

Она смеялась на фото. Но в ее распахнутых настежь глазах я уловил страх. Словно она видела мое будущее.