Всё хоккей

— Да, да, да! Тысячу раз да! Ты, только ты загубил мою жизнь! Ты уничтожил меня! Вначале Смирнова, а потом меня! Ты знаешь, кем, кем я мог быть!

— Макс, опомнись! За Смирнова каюсь, но ты… При чем здесь ты! Ведь тебе было на руку, что Смирнов погиб. Ты же хотел украсть то, чему он посвятил целую жизнь. Кем ты хотел стать? Опомнись! Гениями не становятся, ими рождаются!

— Может быть, — Макс скривился. — А может и нет. А политиками становятся или рождаются? А врачами, музыкантами, миллионерами? И ты, положа руку на сердца, скажешь, что к власти в политике и в искусстве приходят честным путем, только потому, что таковыми рождаются?

— Наука — это другое, — неуверенно ответил я.

Макс мою неуверенность заметил.

— Это одно и то же. Это тоже часть мира, в котором правят не те, кто гением родился, а те, кто сумел гением стать. В любом деле. Смирнов… Он был слабак. Не умер, сам бы съел свои рукописи. Тоже любил играть в справедливость. И что от этой справедливости мир выиграл, ну что? — Макс приблизил ко мне свое небритое лицо и задышал перегаром, — что Смирнов так и умрет в безызвестности, а кто-то обязательно откроет то, что он уже открыл, вот так.

— Мир еще не готов к подобному открытию, — еще более неуверенно заметил я.

— А к чему был готов мир? К атомной бомбе? К картинам Гойи? К теории Дарвина? К пересадке сердца? Или ко всеобщей свободе?… Ничего, проглотили! И атомную бомбу, и Гойю, и свободу! Знаешь, всем, по большому счету, плевать на этот мир. Главное — я в этом мире, а не то, что с этим миром будет. Особенно когда не будет меня.

Макс пьянел на глазах, его слова становились бессвязны, жесты неловки. Но он упорно продолжал пить.

— Макс, остановись, — дружелюбно, насколько это возможно сказал я, и даже прикоснулся к его плечу. — Ты ведь всегда такой был сильный.

— А ты, ты откуда знаешь? А ты знаешь, что такое утром вставать и… И просто идти на работу! А потом еще и эта частная практика!.. Плевать я хотел на этих чокнутых пациентов! Да они и не чокнутые! Разбалованные дамочки лишь от скуки приходят на прием, да еще за это платят бешеные бабки! Им, видите ли, тоскливо! Тем, кому по-настоящему тоскливо, пьют самогон, а не виски, ездят в метро, а не в лимузинах, живут не в особняках, а в хрущевках, и считают последние копейки! Но они ко мне не приходят! Им нечем платить! Им платит жизнь! По полному счету! Если по-честному, то сегодня ни одного здравомыслящего человека на земле не осталось. Нужно лечить всех, абсолютно всех! А для этого психиатры не нужны! Достаточно одного психа, который к черту взорвет этот чокнутый мир или спасет. Но я не думаю… Нет, не думаю…

Он помотал головой и вновь заплакал.

— Думаю… Все будет по-прежнему. И психическое отклонение станет нормой. А норма отклонением. И мы должны будем лечить нормальных людей. Но нас этому не учили…

— А я думаю, как ни странно, все у тебя наладится, Макс. Просто тебе нужно забыть эту идею фикс. Она тебя губит. Ты хотел стать великим за счет другого. Это неправильно.

— Может и нет! Но я жил этим, жил! А теперь, чем мне жить!

— Всегда найдется чем! Ты уже научился плакать. И тебе нужно просто забыть.

Макс неожиданно расхохотался. Он хохотал и по его небритым щекам текли слезы. Жуткое зрелище.

— Ха-ха-ха! Забыть! А как! Как! Мир еще не придумал такой аппарат по уничтожению выборочной памяти! Ты разве об этом не знал, хоккеист?!

— Знал. И все помню. И книжку твою помню, ведь ее ты тоже украл у Смирнова. Ты за все платишь. Макс. Значит, все еще у тебя может быть. Я тоже платил.

— Ты — идеалист, хоккеист! Чистой воды! Платят те, у кого есть хоть грамм совести. А у кого есть ее хоть грамм — не имеют будущего. Я это тебе заявляю. Потому что знаю. Поэтому… Знаешь. Пошло все к черту, и мое прошлое, и мое будущее, и этот чокнутый мир. И грамм совести я легко променяю на грамм спирта. Лучше я все пропью. И прошлое, и будущее, и весь мир.

Макс еле держался на ногах, он вот-вот мог упасть и я его на всякий случай подхватил под руки.

— Идем, Макс, я отвезу тебя домой.

— Домой? А где он, мой дом?

Я потащил его к выходу, и в дверях столкнулся с весьма сомнительными посетителями. От них сильно несло перегаром, а их лица мало чем отличались от лица Макса. Они бросились к Максу в объятия.

— Друг! Друг! Идем! — они буквально вытащили его из моих рук.

— Извините, но он не может пойти с вами, — я сделал суровое лицо.

— Да пошел ты! — Макс махнул на меня рукой. — Отвяжись! Ты мой враг, а они…

— Макс, так на чем ты вчера остановился? Значит, если я не буду помнить что-то, а что-то буду, что захочу, то чего это будет? — спросил друг Макса, подобострастно заглядывая ему в лицо.

— И зачем такое изобретать? Я и так по утрам ничего, ничегошеньки не помню! Напился и забыл! Может не аппарат нужно изобретать, а пить побольше? — спросил второй,

— Все может быть! — прохрипел Макс. — Но я вам сегодня прочитаю новую лекцию… О чокнутом мире. (Макс обернулся ко мне.) А ты иди, хоккеист, иди. Я сам с собой разберусь. А, если нет… Никто мне не поможет. Может, только они, — и он кивнул на своих дружков, которые еле держались на ногах. На земле, как и Макс. — Кстати, хоккеист, у тебя нет случайно зеркала, что-то давно не видел своей рожи.

— Увы, — я развел руками, — но посмотреть стоит. Хотя… Хотя еще рано.

Этим же вечером я напился, как Макс. Только один. Я пил один, плакал один и жалел Макса один. Словно его похоронил. А утром, с больной головой подумал, а может быть все не так плохо? И не поминки я вчера устроил по Максу? А день его второго рождения? Черт его знает!

НАДЕЖДА АНДРЕЕВНА

Надежду Андреевну я не видел давно. Не потому что забыл про нее. Мне хотелось, чтобы она забыла. Успокоилась и, как и я, как то нашла в себе силы начать снова жить.

Но после разговора с Максом я решил, что время пришло. И нужно непременно повидать Смирнову, чтобы и в истории с ней поставить точку.

Соседи сказали, что она живет на даче. Был конец октября. Бабье лето в этом году было позднее. И я решил, что вылазка на природу будет и мне полезна. К тому же не терпелось узнать, как выглядит дача в окончательном завершении. А то, что ее уже построили, я был уверен на все сто.

Но мой оптимизм оказался излишним.

Едва я открыл ворота и увидел своего старого знакомого рабочего по кличке Золотой зуб, то окончательно понял, что дачи быстро не строятся. Он тащил на своих широченных плечах какие-то доски, и его зуб весело поблескивал в лучах золотого солнца.

По аккуратной дорожке, уложенной красным гравием, я смело пошел ему навстречу. Мне не терпелось ему объяснить, по-мужски объяснить, если женщина одинока, это не значит, что строить можно вечно. И вечно тянуть деньги.

По бокам дорожки росли астры, и я одну сорвал. Для Надежды Андреевны. Мой поступок не остался незамеченным.

— Эй ты! — Зуб агрессивно стал на меня наступать. — Чего цветы воруешь!

— А тебе какое дело? — огрызнулся я. — Позови лучше хозяйку.

Зуб прищурился и наконец-то узнал меня. И присвистнул.