Всё хоккей

— Я жила только памятью, вы — только раскаянием. Мы теперь отдохнули. Возможно, и я ошибаюсь. Но вновь нужно идти.

— Я пойду, Надежда Андреевна. Пойду, — я помахал ей рукой на прощанье и скрылся в лесу.

Я уже ничего не понимал в жизни. Но главное, не хотел понимать. Я хотел оперировать фактами. Разве счастье обязательно то, которое мы себе когда-то вообразили? Вряд ли. Оно может явиться к нам в любом виде. И, возможно, в самом неприглядном. Но если мы счастливы. Что еще имеет значение? А еще мне почему-то показалось, что Смирнов, если и видит их рядом, то не обижается, ну ни капельки. И почему я так подумал?

ЛЕХА ВЕТРЯКОВ И ДИАНА

О них я слышал постоянно. Их лица, мелькающие попеременно, появлялись то в глянцевых журналах, то перебегали из сериала в сериал.

Леха тогда же бросил хоккей. Но по другим причинам. И я подумал, как много в жизни значит женщина. Леха в принципе был неплохим парнем. Но стал парнем Дианы. И если у него были задатки к глупостям и к глупостям красивой жизни, то Диана (надо отдать ей должное) их профессионально и талантливо раскрыла. При чем все сразу.

И Леха из хоккея гармонично перешел в шоу-бизнес. Впрочем, я уже сомневался, не является ли сегодня шоу-бизнесом и спорт, и искусство, и даже наука.

Прав был Макс, чокнутый мир. Чокнутый мир, превратившийся в шоу-бизнес. И мне приходилось жить в этом мире, и смириться с ним, как и многим миллионам на всей нашей планете. И тоже стать чокнутым, чтобы не дожидаться очереди у психиатра. А очередь к психиатру все уменьшается и уменьшается. Опять же тысячу раз был прав Макс. Отклонение от нормы становится нормой, и психиатры в сегодняшнем виде уже не нужны.

Лехе и Диане они не нужны были точно. Они жили в шоу-бизнесе, в мире рекламы. И ужасно были счастливы, и удивительно подходили друг другу. И вид излучал гармонию, умиротворение и полную любовь к этому миру, когда они без конца мелькали в роликах про мебель и шампуни от перхоти, когда без конца обсуждали шмотки от парижских кутюрье, когда сладострастно вздыхали, глядя друг на друга, рекламируя любовь. Боже, как давно и любовь стала рекламой? Впрочем, я в этом им верил.

Они настолько подходили друг другу, что не верить им было невозможно. Горе от ума им не грозило. А счастье этого безумного мира они сумели понять. И принять. Они нужны были сегодняшней жизни, и она распахивала перед ними объятия. И я вдруг понял, как легко быть сегодня счастливым. Просто нужно ни о чем не думать. И просто принимать все, что есть. И даже чего может никогда и не быть.

МАСЛОВ

О Маслове я ничего не хотел знать. Скорее всего, боялся. Этот человек принимал муки совести на моих глазах. Медленно, осторожно, как принимают лекарство, которое может и не спасти, а совсем наоборот. Этого я и боялся. Я боялся, что опять приму на свой счет и его смерть. И я ничего не хотел знать о профессоре. Возможно, еще и потому не звонил Тоне, хотя прекрасно понял из пьяного монолога Макса, что Тони в его жизни нет. Впрочем, наверное, и не было.

Но судьба мне подарила встречу с ним. Нет, не с ним. С ним мы уже все сказали друг другу. Я просто узнал о нем, но мне почему-то казалось, что мы просто продолжили наш диалог.

Наша команда проходила медкомиссию. Медсестра, делающая вид, что она строгая и замужняя, измеряла мне давление. И рука непременно всегда ложилась так, что я видел обручальное кольцо. И только когда она выполнила свой профессиональный долг и удостоверилась, что с моим давлением все в порядке, мы улыбнулись друг другу.

— Здравствуйте, Зоя.

— Здрасьте, — она вновь вроде бы просто так, от неловкости сложила ручки под подбородок так, что кольцо не заметил бы даже слепой.

— Вы ушли с клиники?

— И не только я, — она продолжала глупо улыбаться.

Она по-прежнему как ребенок радовалась своему замужеству. И я решил ей сделать приятное.

— Вы вышли замуж? — я сочинил удивление.

— Ах да, это, — она покраснела и спрятала руку. — Странно, что вы заметили. Колечко такое маленькое, простенькое, незаметное, а все замечают почему-то. Почему люди такие любопытные.

— И впрямь, почему? — я улыбнулся еще шире. Мне всегда нравилась эта девушка. — Вот почему вы ушли из клиники, где столько платили, и вообще, вы сами говорили — престиж.

— А мне здесь очень даже нравится. И вообще все для меня уже не имеет значение, — и она вновь случайно правой рукой, прямо перед моим носом, стала ощупывать стетоскоп, словно проверяла его на прочность. Может она проверяла на прочность мое любопытство? Оно было прочно.

— А сами говорили, что Маслов вас так ценил.

— Конечно, ценил, я же настоящий профессионал, — она вздернула носик, и мы расхохотались. — Но даже профессионалы, такие, как я уходят, когда уходят гении. Не за ними, но просто уходят. Потому что разваливается все.

— Уходят? — мое сердце упало, и я похолодел. Интересно, если бы она теперь померила мне давление.

— А вы ничего не знали? Ничего себе! — она была очень довольна. Она обожала сообщать новости первой. Хотя это уже была не первая новость дня. — Он ушел.

— Вообще? — мое сердце напоминало мячик, и мне так хотелось его словить.

— Конечно! И это было неожиданностью для всех! Такой умница, гений, просто гений, взял, все бросил и ушел из клиники!

Я облегченно вздохнул. Просто ушел. Ведь необязательно чтобы люди уходили навсегда. Иногда они просто уходят.

— А вы что подумали? Ну, у вас и фантазия, честное слово! Измерить давление? Нет? А волокардин? Тоже нет? Тогда слушайте, — Тонечкины щечки еще больше разрумянились, и она даже забыла повертеть колечком перед моим носом. Я ей был уже не интересен. Ей было интересно мое отношение к новостям. — Так вот! Не помню когда это случилось, по-моему, буквально через месяц после того как мы встретились.

Время, когда мы разговаривали с профессором, подумал я.

— К нему пришла эта женщина. Ну, такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронуться до нее — и рассыплется. Маленькие ручки, маленькое личико, маленькое платьице. Мне лично такие… Но дело вкуса… Но знаете, по секрету скажу, мне кажется он был влюблен в нее по уши. Он когда-то сделал операцию ее сыну. А тот взял и угодил в тюрьму.

— Сыну? — я был удивлен. Я уверен был, что это была статуэтка по имени Галя. — А сын что, взрослый?