Всё и сразу

Я свободен и осиротел. Я осиротел и свободен. Подхожу к двери в его комнату и ясно вижу ногу, что колотит по кровати посреди ночи.

Как-то ближе к вечеру, когда он был уже очень болен, я подсовывал ему под бок подушки. А он вдруг:

– Те десять тысяч четыреста, что тебе якобы не заплатили… – и осекся.

– Я не врал.

– Правда?

– Они и в самом деле были мне должны.

Он закрыл глаза.

– А ты, Нандо… Моя сумка и брискола.

– А что я? – Глаза мигом распахнулись снова.

– Когда я только приехал из Милана на твой день рождения. Сумка почему-то оказалась расстегнута. И потом, после ужина, когда тебе вздумалось сыграть…

– С сумкой – это ты пальцем в небо.

– Ты, значит, в ней не рылся?

– Нет.

– А брискола после ужина?

– Ну…

– Хотел выяснить, не начал ли я снова?

Он отпихнул лишнюю подушку и кивнул:

– Понять, мой ты сын или тот, другой.

– И что понял?

– Что ты – мой.

Мой или тот, другой. С этими же словами он отправлял ее звонить в Милан, чтобы справиться о моих делах. А когда она вешала трубку, спрашивал: наш или тот, игрок?

А еще как-то раз, за ужином. Он, не поднимая глаз от тарелки, хмыкает, что с «Тремя звездами» разве только Большой рождественский бал в Габичче сравнится.

– Так запишись на него и кончай ныть, – рявкаю я.

– Не для спотыкунов это.

В половине второго ночи я выхожу из дома. На перекрестке виа Маджеллано и виа Менгони, в конусе света от фонаря, мостовая серебрится на морозе. Здесь меня высадили после поездки в Пеннабилли Вальтер и Леле. Присматривают за мной. Как и Биби, дон Паоло, покойники и вся Романья. Грифельное небо процарапано клочьями облаков, и зима вот-вот вступит в свои права.

Сажусь в «рено», жму на газ, глушитель ревет. Выехав из Ина Каза, сворачиваю в сторону Падулли, притормаживаю у большой стройки. Дом с олеандром в самой глубине. В мансарде горит свет, на первом этаже темно. Я останавливаюсь там, где остановилась она, когда следила за мной: за воротами не вижу ни «ауди» Бруни, ни какой-то другой знакомой машины.

Щелчок – и висящий на зеркале веревочный браслетик качается, как маятник. Клетчатое одеяло брошено назад, пепельница по-прежнему пуста, а вот подушечка, которую я просовывал между ним и дверью, так и лежит под сиденьем. Достаю ее, что есть силы сжимаю коленями. Развожу колени и опять сжимаю. Снова жму на газ.

Первых метров тридцать «пятерка» свистит, потом переходит на привычное гулкое контральто – узнаю нашу Мильву. Оставив ее возле дома, поднимаюсь по виа Маджеллано, изо рта вырываются облачки пара. Ныряю на узкую мощеную улицу у начальной школы, по которой гуляют коты: вон, даже сейчас трое свернулись с краешку. Миную их, и один, серый, с пятном у основания хвоста, увязывается следом – сдается только на ларго Бордони. Площадь безлюдна, я сажусь на скамейку. Церковь и все, кто пришел на похороны, остаются где-то за домами.

Продавец в газетном киоске, помощник спасателя, бариста, консультант в магазине одежды, копирайтер, игрок, креативный директор в рекламном агентстве, творческий консультант, но неизменно – игрок.

Они говорили: почил. Говорили: ушел. Говорили: его больше нет.

Когда гроб грузят в катафалк, я вижу Джулию. Она глядит на меня издалека, ближе не подходит. Волосы сильно ниже плеч. Эта сказала бы, наверное: он умер. Нандо Пальярани умер. Твой папа умер.

В тот год на виа Меравильи весь июнь устраивали стол с закрытием по времени. Участников звали к шести, чтобы в четверть седьмого начать, а к девяти уже разъехаться. Игра за таким столом длится строго от и до: никаких задержек, передумать нельзя. Круг, другой, и так до самого конца. Секрет в том, чтобы, когда время уже почти истекло, интуитивно почувствовать, успеешь ли, закончив текущую партию, разыграть еще одну, последнюю, пойти ва-банк, вернув хотя бы часть проигрыша или закрепив законный выигрыш: так сказать, отвaльную [41] .

41

Отвaльная – пышные прощальные посиделки перед отъездом, в картах – последний розыгрыш.

К двадцати минутам девятого я проигрывал шесть тысяч шестьсот. По моим подсчетам до девяти нам предстояло еще две партии. Но уже следующая затянулась настолько, что обещала стать прощальной. У меня на руках была пара десяток. Нас оставалось трое, включая тугодума. Тугодумы: игроки, которые всячески замедляют темп, чтобы заставить понервничать любителей спасти вечер, что называется, на флажке. У них самих, как правило, все складывается успешно.

В без четверти девять мы по-прежнему сидели за столом: это означало, что надежды на еще одну партию не осталось, зато был шанс немного переиграть, чтобы добросовестно закончить текущую. Именно в такие моменты ставки сыплются в банк щедрее обычного, поскольку другой возможности законопатить дыры или хотя бы просто попытать счастья уже не будет. Именно здесь игроки и переходят черту. Перейти черту: использовать имеющиеся средства с крайним безрассудством и дерзостью.

В десять минут десятого в банке лежало три тысячи восемьсот. В двенадцать минут десятого мы вскрылись. Тугодум блефовал, у другого игрока оказалось две пары: я проиграл еще пять тысяч с гаком. Итого порядка двенадцати тысяч, а на руках у меня было всего четыре. На оставшееся пришлось дать расписку.

Помню, я вышел на улицу, а на площади у виа делле Орсоле гомон. Люди носятся туда-сюда, радуются грядущим праздникам, а где-то в глубине виднеется фреска с Мадонной и младенцем, обнаруженная четырьмя веками ранее каменщиком, которому пришло в голову оттереть закопченную стену собственным фартуком. Я подошел ближе, постоял немного, разглядывая Мадонну и Христа, ее небесно-голубой покров и его бурую кожу. Мне нужно было присесть, немного размять руки, спину, порыться в обчищенных карманах в поисках неоплаченного чека и потерянных денег. Наконец я поднялся, прошел через площадь и уже на выходе, миновав последнюю группу людей, семь лет спустя после первого стола, вдруг осознал, что меня вело все эти годы: не упоение; не адреналиновая зависимость; не тайная надежда на удачу; не выигрыш и не желание рискнуть; не стремление перейти черту или горячая кровь. Выйдя на улицу, я вдруг понял слова одного парня, бросившего пару месяцев назад в Новаре после особенно буйной партии: «Насыщенный был вечер, а?»

Насыщенный вечер. Полнота жизни. Максимальная концентрация бытия в минимально возможную единицу времени. Мадонна и Христос в своих нимбах, благословляющие этот укромный уголок Милана. Мы и наше все-и-сразу, блаженствующие в этом укромном уголке Милана. Благословение и блаженство.

Дон Паоло во время проповеди: Нандо, человек, чьи ноги сами шли в пляс.

В понедельник Биби решает сходить со мной к нотариусу. Ждем в приемной, но едва нас вызывают, она машет рукой, что не пойдет. Так и сидит сгорбившись, скрестив на коленях руки и закусив нижнюю губу.

В кабинете Лоренци пахнет свежим лаком. Меня усаживают в бежевое кресло с мягкими подлокотниками, выражают соболезнования. Секретарша, раскрыв папку, передает нотариусу бумаги: восемнадцать тысяч двести двадцать евро на текущем счете, недвижимость в Римини, в Монтескудо, «рено-пятерка» и участок земли в Сан-Дзаккария без права застройки.

Затем мне вручают конверт: на нем мои инициалы, а на обороте – дата четырехмесячной давности. Нотариус протягивает мне нож для писем, вспарываю и обнаруживаю внутри отпечатанный на принтере листок, подписанный «Фердинандо Пальярани».