Всё и сразу

Черт бы подрал вашего цыпленка по-охотничьи, думал я, жуя панино с артишоками в баре «Куадронно» и притворяясь, будто читаю газету. Сидел и ждал, сидел и ждал, пока через час, а то и больше, они не набрали мне из машины по громкой связи: ты его в гроб загонишь, Сандро, и Катерину тоже.

А после рассказали, что к середине ужина приехала моя мать, и они поначалу свернули с темы, но потом опять заговорили обо мне, уже вместе с ней, а она слушала с таким видом, будто знает больше других. Все образуется, сказала она наконец, устав от многоголосого хора, который он так хотел услышать. Потом они сожрали засахаренный инжир, целую банку, закусили козьей рикоттой, и разговор стал потихоньку затихать, пока совсем не умолк.

Когда я поднимаюсь на смотровую площадку Сан-Фортунато, Леле сидит на низком парапете и курит. Паркуюсь бок о бок с его машиной, присаживаюсь рядом.

– Ну? – спрашивает он, затянувшись.

– Сам знаешь.

– Ты все-таки завязал.

– Мне надо съездить к Бруни.

– Нет, правда завязал?

– Нужно все с ним уладить.

– У него ребенок, а та, с кем он живет, не любит гостей по вечерам.

– До завтра нужно с этим покончить.

– Похоже, ты и правда завязал.

Меня разбирает смех.

– Ты чего ржешь, Сандро?

– Да твою рожу вспомнил там, у виллы, когда я подъехал.

– Говнюк ты. – Он тушит сигарету, окурок прячет. – А за столом что сказали?

– Да я даже карты не посмотрел.

– Вот так взял и не посмотрел?

Я мотаю головой.

– Поверить не могу! Не посмотреть собственные карты!

– Посмотришь – придется играть.

Я никогда от него не слышал: это ты, Сандро, разбил маме сердце. Это ты и твоя страсть к игре ее погубили.

К Бруни Леле едет со мной. Пристраивается на своей машине в хвост и ждет в конце улицы. Жилой комплекс раскинулся почти у самого порта, возле теннисных кортов.

Набираю его номер – не отвечает. Отправляю эсэмэску, Бруни выглядывает на балкон, машет, чтобы я ждал его в машине, потом спускается, садится рядом. Я достаю две тысячи евро, протягиваю ему.

Он берет.

– Меня предупредили.

– Я завязал.

Он крутит на пальце ключи от дома. Румянец щек скрыт бородой.

– Извини, что потревожил.

– Просто перейдешь на казино и онлайн-игры.

Я качаю головой:

– Ты же знаешь, я предпочитаю то, что доступно лишь избранным.

Мы умолкаем, Бруни смотрит в сторону, но я знаю, что он улыбается.

– А как же дар, Сандро?

– Это все твои выдумки.

На сей раз он оборачивается, смотрит на меня в упор. Потом, приподняв задницу, сует деньги, которые все это время держал в руке, в задний карман брюк, шипит:

– Не звони мне больше, – и прищелкивает языком.

Вам хлопали? Не представляешь, как хлопали, Котя! А папа что? Папа – легкий как пушинка. Как пушинка? Да, до самых облаков взлетал, даже когда мы с танцпола уходили. И потом тоже: так в облаках и витал.

А потом мы, Леле и я, бросив машины на улице у дома Бруни, решительно шагаем к памятнику-якорю, оттуда на мол, и там, среди огромных камней, вдруг тонем в тумане. Так внезапно, что теряем друг друга из виду.

– Эй, ты здесь? – кричу я.

Леле берет меня под руку, и мы единодушно решаем, что Вальтера на таком холоде попросту не дождемся. Звоним ему, чтобы предупредить, но он уже возле порта. К его приходу мы сидим у желтого маяка.

– Это вы, придурки?

– Кто же еще.

– Ну вы и уроды. – Он подсаживается к нам, коренастый гриб под курчавой шляпкой, и мы снова жмемся друг к другу, как когда смотрели на звездопад, только теперь в середине Леле. Куртки застегнуты по самое горло, мигает маяк, вокруг нас клубится туман, какой бывает только в Римини.

– Я тут придумал окончательный и бесповоротный ответ на «миллион евро больше». – Вальтер чуть отстраняется. – Лодка. Швартуемся у мола, в обед продаем жареную рыбу, а вечерами выходим в море.

– У меня морская болезнь, – бурчит Леле.

– Господи, у него даже от моря болезнь. – Вальтер встает, маяк слепит ему глаза. – Но вы все-таки подумайте.

– У тебя остается еще целая куча денег.

– Нет, потому что вот этот, – он указывает на меня, – их в карты продул.

Мы хохочем.

– А как насчет на двадцать лет моложе?

– Да на кой нам быть на двадцать лет моложе?

Конец сентября, я на двадцать лет моложе, стою на платформе в Римини, со мной Леле, и мы вот-вот сядем на электричку до Болоньи, поскольку завтра начинаются занятия в универе. Третий курс.

У нас по чемодану плюс еще один чемодан с постельным бельем, мамиными котлетами и соусами. Он, как это всегда бывало в начале учебного года, провожает нас до платформы.

– Берегите себя, вы оба, – говорит, когда мы садимся в вагон.

Поезд трогается, мы глядим на него из окна, а он стоит, машет рукой, в которой зажаты ключи от машины. На двадцать лет моложе: что я тогда мог ему сказать, что?

– Что ты его любишь, – говорит Биби. – Вот что еще можно сказать отцу. – Она подстраивается под мой темп и ухитряется держать его от пьяцца Кавур до моста Тиберия. Потом сбивается, и я перехожу на обычный широкий шаг. Мы с ней завели привычку ходить от Ина Каза к морю через центр, а возвращаться парком.

– Хотелось сказать ему, что во мне есть кое-что и от него. – Мы входим в Борго Сан-Джулиано. – Кое-что из того, что он мне дал.

– Но ведь он и так это понимал.

– Почем мне знать, что он там себе понимал.

– Разумеется, понимал.

– Ну да, понимал, что я совершенно другой.

– Как и все дети.

– В плохом смысле, – ухмыляюсь я.

– В плохом?

– Ага. Яблочко, укатившееся от яблони.

Биби кутается в шарф:

– Давай, пошли.

Она ускоряет шаг, почти бежит, и я, пытаясь угнаться за ней, вдруг понимаю, что гнетущие мысли потихоньку улетучиваются, она это тоже чувствует и к концу Борго уже улыбается, довольная, что смогла разогнать мою хандру. Мы выходим к Площади на воде [43] , где нет больше ни беседок, ни скамеек, лишь отражение моста Тиберия с его арками, которые выглядят сейчас наполовину утопленными цилиндрами. Морозный воздух сразу начинает щипать щеки, и Биби наконец сбавляет ход:

43

Площадь на воде – парковая зона отдыха в Римини с видом на канал и античный мост Тиберия.

– Тем более что нам, девчонкам, как раз плохие парни и нравятся.

Не взглянуть на карты, перед тем как выйти из-за стола на вилле с тремя торчащими дымоходами в Ковиньяно: а вдруг там, как на блюдечке, оказались бы пара, две пары, тройка.

Поутру объявляется дон Паоло, укутанный, будто на Северный полюс: капюшон, перчатки, шарф натянут по самый нос, одни брови видны. Пригладив их, он давит на кнопку звонка и терпеливо ждет у ворот, под яростными порывами трамонтаны. Приглашаю его подняться, хотя дон Паоло явно предпочел бы пройтись. В конце концов он позволяет себя уговорить, заходит, некоторое время оттаивает. По коридору ступает на цыпочках, боясь наследить. Стягиваю с него куртку, разматываю шарф.