Все имена птиц. Хроники неизвестных времен

Она повернулась к Розке всем круглым телом и посмотрела на нее холодным липким взглядом:

– А ты меня держись. Я к тебе со всей душой. И ты ко мне с уважением.

– Ага, – невыразительно сказала Розка.

– Уволиться хочешь, – проницательно заметила Катюша. – Молодая, бойкая. Наглая. Кто тебя отпустит, дуру? Раньше думать надо было. Чего молчишь?

Она залезла в сумочку, достала карамельку, развернула ее, бросила в розовый рот, скатала в комок фантик.

– Отсюда, милая моя, – повторила она вслед за Васей, – по своей воле никто не уходил.

* * *

– Это? – Петрищенко сняла очки, протерла их полой пиджака и вновь уставилась на ржавую иголку в сухой руке мальфара. – Я думала, вы о тех доносах…

– Каких тех доносах?

– Ну, сигналах. Лещинский мне намекал.

– Ничего не знаю ни о Лещинском, ни о доносах. Хотя… – Он покосился на дверь.

В соседней комнате горел свет, и было отчетливо слышно, как булькает вода в радиаторе. Проверяли систему.

Петрищенко встала и плотно прикрыла дверь.

– Доносами извести можно. И иглой тоже. А лучше и тем и другим. Надежней будет.

– При чем тут игла? – Петрищенко почувствовала, как опять неприятно обрывается что-то внутри.

– Игла была под порожком. В вашем кабинете, под порожком. У вас погано убирают. С утра убирают, кстати, или вечером?

– Вечером она приходит. По средам и пятницам.

– А с утра кто первым в кабинет заходит? Вы?

– Ну… В общем, да. Да.

– У вас в последнее время все не добре, так? Неприятности всякие. Проблемы.

– У всех проблемы, – сквозь зубы сказала Петрищенко. – У всего отдела. А больше всего проблем у тех, кто с этой тварью бегал. Только те проблемы уже им не решить.

– Всё вы о работе. А дома как?

Мальфар по-прежнему сжимал иглу в пальцах. На безымянном она заметила перстень, вроде тех, что дети плетут себе из цветного телефонного кабеля, только проволока серебряная, что ли…

– Ну… – Она встряхнулась. – В наших условиях, Стефан Михайлович, донос гораздо действенней иглы.

– Не скажите. – Он слегка шевельнул пальцами, и игла, словно сама собой, сухо треснув, переломилась на две части. – Иглой босорка многое может.

– Зачем ей это? Цивилизованные же люди.

Но в голове ее бился кулачками и кричал тоненький панический голос. Да, да, это она, я знаю, она меня ненавидит, всегда ненавидела… Неужели она надеется на мое место сесть? У нее даже высшего образования нет, так, техникум, кто ж ей даст! Ну, работает она гладко, что верно, то верно, ни одного выговора, сплошные премии, кто ж ее всерьез принимал, почему бы не дать убогой премию, а оно вон как… Или она просто меня ненавидит, не знаю за что. Просто потому, что я – женщина и она – женщина… как будто я ей соперница в чем-то, господи!

– Знал я бабку Катьки вашей. – Мальфар бросил обломки на стол и неторопливо разминал цигарку. – Сильная была. Крепкая. Но злая. Не поладила с кумом. Вроде посмеялся он над ней. Ты, говорит, смеяться любишь? Добре. Через неделю у него сын умирает. И вот на похоронах этот кум смеяться начал, смеется, остановиться не может. Сын в гробу лежит, награды на красных подушках, родственники стоят, а он смеется. И бабка, тоже Катерина, как и эта, стоит, вся в черном. И смотрит. И все смотрят. Он ей в ноги – бух! Сними, говорит, сил нет, люди же. Немножко покуражилась, но сняла.

– А Катюша? – осторожно спросила Петрищенко.

– Послабее, – согласился мальфар. – Ну так на вас и этой хватит.

– Мне все-таки кажется, – сказала Петрищенко, – что это предрассудки. Суеверия.

– Странные вы вещи говорите, Елена Сергеевна. Будто и не работаете с этими… как вы их называете?

– Паразитами? Но это же совсем другое дело.

– Почему бы вам их не называть, как спокон веку звали? Бесы. Демоны. Правильно будет, ото.

– Не рекомендовано, – устало сказала Петрищенко. – Впрочем, какая разница? Так вы нам поможете?

– Не знаю, – сказал мальфар, разглядывая перстень. – Посмотреть надо.

– Вася вот придет, – заискивающе сказала Петрищенко, – посмотрите, ладно? Ну, очень осторожно. Стадион-то закрыт, даже все пивные точки рядом… СЭС и закрыла. А он там все равно ходит…

– Ясно.

В кабинете повисло неловкое молчание.

– А вы разве из Сибири? – Петрищенко машинально двигала взад-вперед коралловый куст на столе.

– Почему из Сибири?

– Ну, Вася говорил, вы у них практику вели. В Красноярске.

Сейчас спросит – какую практику?

– А, – сказал мальфар, – я туда езжу каждый год. На могилу отца. Он там так и осел. Завел новую семью. Хотел вернуться, но не успел. Там и помер.

– В эвакуации?

– Нет. На поселении.

– Простите.

– Чего ж. Из наших почти все сидели тогда. Его, когда новая власть пришла, таскали в контору эту ихнюю, просили отдать магию. На пользу победившему пролетариату. Он сказал: вот вам, а не магия. Его и посадили.

– Что за…

– Мракобесие? – вежливо спросил мальфар.

– Я думала, разработки по ментальным паразитам начались только после пятидесятых. Когда генетику разрешили. И кибернетику.

– Господь с вами, – удивился мальфар. – Всегда так было. И того пуще. Наоборот, ваши пришли, прикрутили. А еще до войны на рынке в Косиве можно было инклузника в бутылочке купить.

– Кого?

– Инклузника, ну, нечисть такую, вроде черта, его мальфары в бутылочке тогда выращивали.

– Гомункулюса?

– Я ж говорю, черта. Он удачу приносил. Тогда сильные мальфары были.

– Удача, это хорошо, – задумчиво отозвалась Петрищенко.

Есть люди, которым все в жизни достается по блату, вспомнила она папину присказку. Есть люди, которые все покупают по госцене. А есть, которые покупают все на базаре.

Она даже не переплачивала на базаре за то, что другим доставалось даром. Она стояла в конце огромной очереди, где скудный жизненный паек выдавался по карточкам из всевластного распределителя, и ее все время оттирали наглые молодые тетки с огромными кошелками.