Все изменяет тебе

— Я и так могу сказать тебе: лаять и кусаться! И вас же они заставят расплачиваться за то, что обломают себе при этом зубы.

— Нам нужны подробности: когда предполагается загасить печи, когда ждут прибытия войск, где они будут расквартированы? Ты это сделаешь.

— Я никому ничего не обещаю. С тех пор как я пришел сюда, я не знал ни минуты покоя. Если мой здравый и ясный смысл договорится с моими ногами, то не спускай глаз с тропинки, ведущей на Артуров Венец: ты сможешь всласть налюбоваться моим задним фасадом, пока он не скроется из виду.

— Что — то не верится мне. У тебя в глазах какая — то тень. Мунли уже поддело тебя на крючок.

Уилфи повернулся и пошел к своему домику, предоставив мне сочинять обстоятельный ответ, который — увы! — родился только через добрых десять минут после его ухода.

Обещав Дэви скоро вернуться, я перелез через садовый забор в том самом месте, где мы вели разговор с Уилфи, и стал быстро спускаться по крутому склону холма. У меня мелькнула мысль, что следовало бы сообщить Кэтрин о том, что я узнал о Джоне Саймоне. Остановившись, я взглянул на жилье Брайеров, но решил больше не идти туда. Для Кэтрин отныне мало смысла горевать о Джоне Саймоне. Он избрал путь пагубных испытаний, и путь этот приведет его к гибели. Я увидел, как из трубы брайеровского домика поднялся дым. Пониже можно было различить еще одну тонкую струйку дыма от трубки Дэви; она была до смешного ровной и ясной. Вид этой струйки вдруг вызвал во мне такую жалость, что я чуть не разрыдался. Я пошел дальше.

Вот и лавка Лимюэла Стивенса. Я открыл дверь и был оглушен звоном колокольчика, который Лимюэл повесил для сигнализации о появлении нежеланных посетителей. В лавке я застал Изабеллу. Она была чему — то рада, возбуждена и позвала меня в кухню. Я принял приглашение, уселся на простом узком стуле, который она пододвинула мне, и тут же опрокинул в себя налитую хозяйкой кружку пива. Стол был заставлен огромными китайскими вазами, снятыми с полок для чистки. Буфет, который казался еще более громадным, чем обычно, смотрел в окно всеми своими зияющими мрачной пустотой отделениями. Пока я пил, Изабелла, глядя на меня, напевала и улыбалась, и мне стало ясно, что сегодня она больше, чем когда бы то ни было, готова стряхнуть с себя меланхолию, которой было пропитано все ее существо.

— Вы чему — то особенно рады сегодня, миссис Стивенс?

— А разве живому человеку уж и попеть нельзя? — спросила она смущенно.

— Человек волен делать все, что ему заблагорассудится. А где Лимюэл?

— В замке.

— Судя по вашему виду, я бы сказал, что Пенбори основательно прибрал бунтовщиков к рукам.

— Говорят, что Джон Саймон Адамс сбежал. Вы — то уж, конечно, знаете об этом, арфист, не правда ли?

— Вчера ночью он не спал в своей постели.

— Значит, сбежал! Я всегда знала, что его наглые затеи в один прекрасный день треснут по всем швам.

— Вот и я как раз так думал. Пусть бы уж мир треснул по всем швам. Это была бы вполне подходящая музыка, в особенности для тех, кто насмотрелся на странные вещи, происходящие в одном очаровательном уголке. Я — то, конечно, мечтал о том, чтобы Джон Саймон унес ноги из Мунли вместе со мной, но, в конце концов, раз он за пределами Мунли, то и это уже хорошо.

— Но не устраивает эту суку Кэтрин. Скучно ей будет без его большой и жаркой туши.

— Вы говорите весьма безнравственные вещи и прямо смущаете меня, миссис Стивенс.

— О, я не хотела сказать ничего зазорного, арфист! Спросите Лимюэла. Моя душа как снег. Он столько раз твердил мне об этом. В наших четырех стенах вы не найдете печати дьявола.

— А вы все — таки попробуйте найти ее… Она не так уж страшна.

Я присматривался к Изабелле. Лицо ее ритмично искажалось болезненными подергиваниями. Непроизвольные разряды прорывались сквозь каменный покров, в который ока и Лимюэл заковали всю свою жизнь, свое лихорадочное и унылое бытие.

— Скажите, арфист, — произнесла Изабелла, как бы выталкивая из себя слова, — правда ли, что Дэви, как говорят, никуда не годится как мужчина, что Кэтрин до тошноты опротивело постоянно чувствовать рядом с собой мужа — соню и что именно поэтому она решилась на прелюбодеяние и бросилась в объятия Джона Саймона Адамса?

— Я живу у них лишь недавно. С Дэви я только разговариваю и не ищу в кем изъянов. Да я и мало смыслю в этих вопросах. По — моему, мужчины и женщины могли бы бегать друг за другом вполне открыто, как кошки и собаки, и я подозреваю, что им жилось бы тогда не хуже, чем теперь. Но мне не нравятся ваши глаза, когда вы заговариваете об этих вещах. В какой купели вы с Лимюэ- лом крещены, что вас занимают такие мысли? Что бы вы сказали, если бы я заинтересовался, что представляет собой Лимюэл как производитель? Ну, да ладно. Не буду настаивать на ответе, а вам незачем делать вид, будто вы собираетесь хлопнуться в обморок.

— Вы отвратительны, арфист, просто отвратительны! Лимюэл Стивенс и я — мы живем самой непорочной жизнью.

— Бросьте тянуть эту канитель. Меня на мякине не проведешь.

— Если бы Лимюэл не просил меня быть любезной и доброй с вами, я позвала бы соседей, чтоб выбросить вас из дома. Я побежала бы к мистеру Боуэну и рассказала бы ему, что вы за человек, что за чудовище мы допустили в поселок.

— Мистер Боуэн знает. Он каждое воскресенье воздает мне должное. Уж он — то может рассказать вам обо мне все досконально, до мельчайших подробностей. От всего, что мне дорого, он с отвращением отплевывается, как черт от ладана. Вы с Лимюэлом прожили слишком суровую жизнь: вы так долго и пристально всматривались в предстоящий рай, который так никогда и не настанет, что у вас уже в глазах рябит. Когда же вы наконец найдете мирное пастбище, которое так давно ищете?

Я говорил это тихим, приветливым голосом, и ее возбуждение улеглось.

– Скоро, арфист.

— Расскажите мне об этом.

— Когда все теперешние беспорядки закончатся и Мунли опять станет деловым и благополучным поселком, мистер Пенбори поможет Лимюэлу открыть собственное дело в Тодбори. Я ведь оттуда родом, и моя мать — она вдова и живется ей не важно — будет счастлива, если мы вернемся туда. Она говорит, что я слишком много сил отдаю Лимюэлу. И еще она говорит, что наш брак — неравный.

— Неравный? Что это значит? Почему? Кем был Лимюэл?

— Он ведь был бедняк. Беднее церковной крысы. И за душой у него не было ничего, кроме упорства. А мой отец был самым богатым мясником во всем Тодбори. Ах, как я буду счастлива, когда нам удастся вырваться отсюда! Мало здесь хорошего, если не считать замечательных истреч с мистером Боуэном. И потом здесь так много людей, которые не понимают Лимюэла и отчаянно завидуют ему.

— Вы разумеете тех, кто не хочет понимать сказок о голоде и мельниках? Да это же сброд! Не утруждайте свою головку мыслями о них.

Я еще раз всмотрелся в ее изношенное, быстро стареющее лицо. Постоянные усилия примириться с беспросветным самоотречением, принявшим хронический характер, уже наложили на него первые морщины.

— В Тодбори, — сказал я, — жизнь начнется сызнова. С весною вы зацветете, как все в природе.

Ложь гулко грохнулась на дно моего стакана с безалкогольным пивом.

Опять зазвенел дверной колокольчик, и вошел Лимюэл— скорее вприпрыжку, чем нормальным шагом. Я никогда еще не видел его таким оживленным. Я выразил ему свою радость по поводу того, что мистер Пенбори обещал отблагодарить его за оказанные услуги. И так как в эту минуту мне ничего лучшего не пришло в голову, я тут же напророчил ему, что еще до того, как мистер Пенбори приведет в порядок свои дела, он, Лимюэл, уже будет одним из самых состоятельных комиссионеров во всем королевстве.