Все изменяет тебе

— А Плиммон? Не могу себе представить, чтобы он решился изменить свое отношение к человеку, который дерзнул перемолвиться словечком — другим с его избранницей!

— С момента окончания процесса он в Лондоне по своим делам.

— Вы сколько — нибудь любите этого человека?

— Этот вопрос не имеет для меня никакого практического значения.

— А как насчет Джона Саймона Адамса?

— Безнадежно. Он умрет.

— Я не могу покинуть его. Мы всегда были хорошими друзьями. А теперь — больше, чем всегда.

— Не будьте дураком, арфист. Адамс от рождения несет в себе ненависть и несчастье. Он обрек себя в ту самую минуту, когда стал совать свой нос в дела поселка, где до него царили мир и спокойствие. О таких людях говорят: меченые. А вы рождены для радости и свободы. Джон Саймон мог бы кончить жизнь тысячью других способов — и вы были бы одинаково бессильны помочь ему. Я много думала о вас, арфист. Вы глубоко огорчили бы меня, если бы отказались принять предложенную помощь.

— Благодарю. Я говорю зто искренне. Благодарю. Ни от кого другого я не принял бы помощь так охотно, как от вас. Какая жалость, что наши пути и мысли так далеко расходятся. Какая жалость, что вы так же мало знаете об Адамсе, как я — о вас. О, эти недоступные, непостижимые «белые пятна» в каждом из нас! Мне хотелось бы сказать вам: да, да, конечно, да! Я хочу жить. Любопытно, слышал ли кто в былые времена о подобных вещах?

— И вы должны сказать да. Уйдите туда, по ту сторону горы, на которой я впервые встретила вас. Уйдите туда, где вам полагается быть. И забудьте о Мунли, забудьте о том, что оно где — то существует.

— Мне бы этого очень хотелось…

Я вытянул руки вдоль ореховой покрышки стола и положил на них голову. То, что я услышал, взбудоражило меня, разрушило неустойчивое равновесие, которого мне удалось достичь за время пребывания в тюремном замке. На переднем плаяе моего сознания заявляла о себе настойчивая потребность: броситься к ногам Элен Пенбори, разыграть из себя безмозглого идиота, бессвязно лепетать несусветную чушь о моей признательности за то, что она сделала для меня, и быстро, как голубь, подчиняться всем ее указаниям. Но где — то в глубине души копошилась горечь неистребимой преданности Джону Саймону, которую я постоянно чувствовал, но которая теперь еще обострилась в силу общности переживаний, превосходивших все, что нам знакомо было раньше. И хотя я говорил себе, что из одной уже порядочности обязан оставаться плечом к плечу с Адамсом, мозг мой продолжал старательно ткать свою коварную паутину, подсказывать мне прямо противоположные соображения. Находясь на свободе, я смогу горы сдвинуть, чтобы освободить Джона Саймона. Я смогу стать жизненно важной точкой связи между ним и теми силами, которые объединяются под руководством Лонгриджа. С волевым напряжением, совершенно для меня новым, я мог бы героически посвятить себя делу свободы, тому делу, за которое Джон Саймон готов жизнь свою положить. Я бы взаправду и с гордостью совершил все то, что мне приписали во время процесса. В мое самоуслаждение мне даже удалось внести трепет вызова, ненависти… Наконец — Лимюэл! Конечно, о Лимюэле нельзя забывать. Я стану анге- лом — мстителем. Не удастся Изабелле и Лимюэлу сунуть меня в петлю! Жизнь оставит их с носом, а мне воздаст должное. Все это я ясно представлял себе. Каждую потрясающую деталь я различал так же отчетливо, как лицо Элен — такое поразительно бледное и величавое. Джон Саймон должен понять меня. Ведь он все понимает. Всепрощающее понимание — одна из особенностей его героической профессии. Он не будет возражать против того, что я оставлю его в одиночестве. Ведь его натура — одна из тех, которые по — настоящему крепнут от тех форм уединения, которые могут только разложить и убить всех других людей.

— Когда меня выпустят на волю?

— Через несколько дней. Одна — другая формальность — и двери замка откроются перед вами.

— Благодарю. Я всегда буду очень признателен вам.

— Прощайте, арфист.

Она слегка постучала по столу.

В коридоре я подошел к Джэйкобу. У меня дрожали колени, и я вынужден был опереться на широкий подоконник.

— Я буду выпущен на свободу, Джэйкоб. Помилование… — Тут я сделал жест в сторону моей камеры. — Мне не хотелось бы возвращаться туда. После всего, что произошло, мне невмоготу будет разговаривать с Джоном Сай-^ моном. Теперь совсем не то, что раньше… — Я говорил с болезненным усилием, как бы про себя. — Это будет ужасно. Но он поймет. Ты скажи ему, малыш. Он мудрее и сильнее меня. Скажи, чтоб он не боялся, что у него будут друзья… Скажи ему это…

Джэйкоб радостно закивал.

— Хорошо, сэр, все передам!

Мы пошли в новом для меня направлении. В секторе, куда мы пришли, камеры были чище, но не больше той, с которой я расстался. Я прижался лбом к холодной каменной стене…

— О боже, благодарю тебя, благодарю тебя, — тихо произнес я и, вероятно, еще долго продолжал бы повторять эти слова — взамен мыслей! — если бы усмехающийся и довольный Джэйкоб не втолкнул меня в камеру и не повернул ключ в двери, и я как — то сразу остался в еще более голом, беспощадном одиночестве, чем прежде.

17

Еще через три дня меня опять ввели в контору начальника замка. Там меня ждал главный шериф графства. Странно было видеть этого огромного, неуклюжего джентльмена, сидящего на свету в том самом кресле, которое занимала Элен Пенбори в полутемной комнате, когда принесли мне первую весть о помиловании. Тончайшие оттенки нашего разговора с ней то и дело вспыхивали в моем сознании еще долго после того, как мы расстались.

Шериф весело поздоровался со мной. Моя одежда из серой тюремной мешковины, весь мой облик человека, который сам себя высек, по — видимому, только содействовали тому, что он чувствовал себя рядом со мной еще более великолепным и блистательным, чем обычно. На нем был костюм желтовато — коричневого цвета. Я даже подумал, что это костюм для верховой езды, тем более что и лицо у шерифа было такое, как будто он только что галопировал на коне. Он сообщил мне, что вопрос о моем освобождении уже решен и что при желании я могу проститься с тюрьмой хоть сегодня же. Казалось, он с трудом сдерживается от желания похлопать меня по плечу, и ясно было, что ему хочется установить и поддерживать со мной тон благодушного добросердечия. Он настойчиво гудел мне в уши о том, что я — де должен чувствовать себя счастливейшим из смертных — и потому, что мне на долю выпала такая блестящая удача, и потому, что судьба послала мне друзей, которые с таким рвением и так мужественно вступились за меня. Я догадывался, что свои случайные и временные обязанности по тюрьме он считает скучными и обременительными и что, обращаясь ко мне с торжественными поздравлениями, сам получает величайшее удовольствие. Я вглядывался в него с подлинным интересом. Мне вспомнилось, что за все время нашего — моего и Джона Саймона — пребывания в замке, ни разу ноги его там не было.

— Извините, — прервал я его спокойным и почтительным тоном, — раньше мы вас как будто не видели здесь.

— Что ты хочешь этим сказать?

В его голосе послышалась нотка явного раздражения.

— Может, вы приходили навестить нас, когда мы спали, что ли? Мне казалось, что вы могли бы поинтересоваться нами. Ведь вся остальная- тюрьма пустует, а мы в таком необычайном положении и всякое там прочее.

— Какая же в этом нужда? Нет, я не приходил. А что, есть у тебя какие — нибудь жалобы?

— Вряд ли я смогу выразить их понятным для вас языком… Эта тюрьма мрачна, как гроб. Приветливое слово могло бы значительно облегчить наше состояние.

— Да ты что это — распоясался, балагуришь?

Шериф порывисто наклонился всем корпусом над столом, обнажив верхние зубы и сердито рыча.

— Бог видит, нет! А если бы меня повесили, вы присутствовали бы при этом?

— Конечно, конечно. Одна из грустных, но неизбежных обязанностей моей службы — следить за точным исполнением закона.

— Очень рад. Ведь неприятно человеку чувствовать пренебрежение к себе.

— В чем суть этих вопросов? В кого ты метишь, Ли? Я понимаю, ты прошел через тяжкое испытание, но все же наглости я не потерплю ни от кого.

— Ни в кого я не мечу. Болтаю, потому что мне страшно молчать. Очень жаль, что такой занятой человек, как вы, превратился в мою мишень, но кое — кому пришлось побывать и в худших переделках. Там, в этой полутьме люди становятся особенно чувствительны ко всяким пустякам и к таким вещам, как собственное достоинство, которое раньше нисколько не интересовало их.

— Ну, ладно, об этом тебе больше нечего беспокоиться. 1ебе повезло, несказанно повезло. Уходи из этой округи и как можно дальше — вот и будешь молодцом. И смотри, чтобы отныне и впредь даже самой отдаленной связи не было между тобой и тем омутом бунтарства, который чуть не засосал тебя. В наши дни для гражданина недостаточно быть пассивно хорошим. Он должен активно бороться со злом. На какие средства ты живешь?

— Я же арфист без арфы.

— Примись — ка лучше, милый человек, за какой — нибудь солидный и полезный труд, а тренканье на арфе пусть будет для тебя безобидной страстишкой. В нашем крае сколько хочешь прекрасной работы для таких крепких рук, как твои. Вот тебе две гинеи. Они помогут тебе обернуться на первых порах после выхода на свободу.

— Это личный подарок от вас?

— Нет, от друзей!

— Передайте им мою благодарность.

— Передам, разумеется. А теперь тебя дожидается надзиратель Джэйкоб. Он вернет тебе твои вещи. Прощай, Ли, желаю успеха!

Я вернулся в камеру, приготовился и стал ждать появления малыша Джэйкоба.

— Как насчет Бартоломью? — спросил я. — Можно лн мне повидать его?

— Плох он, — сказал Джэйкоб. — Я бы на твоем месте оставил его в покое. Он то уставится в одну точку перед собой, то оглядывается назад, точно боится, как бы кто не подкрался к нему сзади, и почти все время на что — нибудь жалуется. Ну и страшное же это место, где он лежит, очень страшное!