Все изменяет тебе

— Сочувствую ему. Здесь ему есть на что пожаловаться. Передай, что я желаю ему всех благ. И послушай — ка, Джэйкоб, что я тебе скажу: никогда не смогу я этого объяснить ни себе, ни другим, но я не в силах пойти туда, попрощаться с моим другом Джоном Саймоном. Я уверен, что он поймет, но сам — то я не понимаю или не совсем понимаю, и это очень больно. Сходи ты за меня, ладно?

Я взял черную шляпу с широкими полями, которую мне протянул Джэйкоб.

Он проводил меня до большого замкового вестибюля. Двое часовых распахнули передо мной дверь и выпустили меня на улицу. Я пошел вниз по крутому косогору, который вел от замка к поселку. Позвякивая в кармане парой гиней, я впился изголодавшимся взором в смутно громоздившиеся на севере холмы, в те самые холмы, к которым я тянулся как к конечной цели и среди которых я сразу же почувствовал бы себя дома.

— Сначала необходимо подкрепиться, — сказал я себе, — а уж потом буду держать путь на Север. И буду двигаться, пока не свалюсь или не умру, пока в сознании не угаснет последняя искра прошлого. Прошу тебя, о господи, чтоб глыба моих воспоминаний снялась с якоря и ушла вдаль. Память моя так засорена! Когда — то удастся вновь отмыть ее?..

Тем временем я продолжал шагать по главной улице Тодбори. День был базарный. И в минуты рассеянности, пытаясь осмыслить свое новое положение и понять, что мне дано снова обозревать обширные просторы и людные улицы, я не раз наскакивал на мчащихся сломя голову посыльных, и меня чуть не сбивали с ног молочные торговцы с их ручными тележками. Поэтому я стал держаться обочины и двигаться с осторожностью. Почти в самом конце улицы мое внимание привлекла к себе вывеска с ярко намалеванным на нем национальным флагом. Я оказался возле таверны под названием «Флаг». Тут я сразу вспомнил слова Джона Саймона и хотя очень медленно и нерешительно, но все же переступил порог таверны.

В ту минуту, когда я вошел, в глубоком очаге на вертеле жарился большой кусок бычьего филе. Я занял место на скамье вблизи самого очага, чувствуя большое удовольствие от сильного тепла и аппетитного запаха жареного мяса. Ко мне подошел хозяин, человек пожилой, и я заказал пива и порцию жаркого. После вонючего, холодного тюремного хлебова весь мой организм испытывал острую потребность в нескольких ломтиках горячего, свежего и доброкачественного мяса. Хозяин усадил меня у окна и принялся обслуживать. А когда я приступил к еде и питью, он стал рядом со мной, улыбаясь и ловко вращая салфетку вокруг руки. Со ртом, полным мяса, я сказал ему, что если богов всегда так потчуют, то, пожалуй, имеет смысл быть бессмертным. Хотя он явно не понял, что я хотел этим сказать, тем не менее лицо его выразило полное удовлетворение.

Три или четыре человека — одного из них я, почудилось мне, уже встречал где — то раньше, хотя и не мог в точности установить где, — пересели на скамью подле очага, на которой раньше сидел я. Они все настойчивее поглядывали в мою сторону, время от времени улыбались, а один даже кивнул мне, и все они как бы старались подчеркнуть свои дружелюбные намерения и готовность послушать, что я им скажу. Но я отвел глаза и стал следить за потоком людей и предметов снаружи, на узкой улице. Поверх крыши приземистого здания, приютившегося на другой стороне улицы, я вдруг разглядел восточную стену тюремного замка с ее неопределенного цвета унылой кладкой, светло — серой с темными пятнами в тех местах, где проступали следы недавней реставрации. Вид ее подействовал на меня так же раздражающе, как и взоры посетителей, расположившихся у камина. Я догадывался, кто они, даже не вдаваясь в особенно глубокие размышления по этому поводу. В выражении их загорелых широких лиц было что — то напоминавшее мне Джона Саймона. Это были, должно быть, его друзья. Они явно ждали, что я первый подам знак и сделаю шаг к сближению. Они, конечно, знают, кто я. Как ни мало значил я сам по себе, а все- таки в этот момент я представлял собой фигуру, на которую устремлено внимание окружающих. Погрузив губы в пиво, я, собственно, не пил, а только прислушивался к тому, как жидкость с моих губ стекала назад в темную кружку. И вдруг мне представилось, будто вытащили меня из колодца и вокруг меня собрались любопытные, чтоб поподробнее рассмотреть, как стекает с меня вода… Гримаса смущения на моем лице отразилась в коричневом зеркале пивной кружки.

Закончив еду, я с видом необычайной сосредоточенности занялся вытиранием тарелки куском хлеба — до того невмоготу мне становилось молчание, царившее в этой большой комнате. Я потребовал еще пива и выпил его быстрее, чем предыдущее. Мой мозг, казалось, размягчился, превратился в жалкую кашицу. От мысли о Джоне Саймоне я чуть не разрыдался в кружку, а с языка у меня готов был сорваться целый поток слов, самых пылких и дружественных слов, таких, от которых эти люди, выжидательно сидящие у камина, почувствовали бы потребность привлечь меня к соучастию в любом своем начинании, как бы рискованно оно ни было, и загладили тем самым позорную несправедливость, совершенную над Джоном Саймоном и надо мной; а это в свою очередь послужило бы для Джона Саймона новым толчком к новым дерзаниям и открыло бы перед ним блестящие перспективы, которые он в случае освобождения воплотил бы в жизнь силой своего разума. Ударить бы по спесивым и кровожадным сердцам Плиммона и его клики, сделать бы разок самого Плиммона со всеми его потрохами, унаследованными от знатных предков, жертвой чудовищной жажды перемен, которой отличается наша планета, а всем угнетенным дать бы хоть самую кратковременную передышку от грубого и мучительного угнетения со стороны хозяев!.. Я хлопнул кружкой по столу. В глазах моих стояли слезы, а лицо исказилось судорогой нестерпимой жалости. Шеи трех наблюдавших за мной людей вытянулись вперед. Я похолодел от страха. Ясно было, что в этот момент у меня нет ни малейшего желания нарушить установившееся между нами выразительное молчание. Я не хотел, чтобы Джон Саймон умер! Не хотел я уклоняться от осуждения того, что калечит жизнь обездоленных и порабощенных. И все же, сидя здесь, я так же мало, как всегда, ощущал в себе те убеждения, которые придают человеку ценность неустрашимости. Мое сочувствие обездоленным было ограничено узкими рамками. Я понятия не имел о всяких ухищрениях, которые в известных случаях помогают человеку установить гибкие отношения с теми, от кого зависит погубить или обратить его в рабство. Я был не приспособлен к жизни, непоседлив, беспомощен и с содроганием думал, как бы мне не пришлось опять испытать непостижимый, тошнотворный ужас в ожидании того, что меня будут связывать по рукам и ногам, издеваться надо мной, завязывать глаза и вешать, — тот жуткий страх, который мне уже однажды пришлось разделить с Джоном Саймоном. Я мечтал очутиться в любом месте, где я мог бы разговаривать только с самим собой, никого больше не видеть, пожить в покое, с какими бы лишениями и однообразием это ни было сопряжено, и мало — помалу опять научиться видеть мир как нечто терпимое, приемлемое, хоть и мало стоящее, одичалое.

Я подозвал хозяина и спросил счет. Он разменял мне одну из моих гиней. Наблюдавшие за мной соседи снова заулыбались мне. Я ответил. им тем же и, вылетев пулей из таверны, сразу постарался затеряться в густой толпе, сгорая от страстного желания поскорее нагромоздить между мною, Мунли и Тодбори возможно больше горных кряжей и дел, которые принесут мне угрюмое забвение. Из — за высокого ящика, на котором сидел слепой мальчик с болезненным, изуродованным лицом, я оглянулся на оставшуюся позади таверну. Мальчик держал в руках мешок и собирал в него доброхотные даяния в пользу девушки, игравшей на каком — то небольшом струнном инструменте, звуки которого тонули в сутолоке, не доходя до середины улицы. Мальчик почувствовал мое присутствие, наклонился вперед и, медленно двигая рукой книзу, наткнулся пальцами на мою щеку. В том состоянии рассеянности, в каком я находился, я ощутил только его безыскусственную признательность и мое собственное удовлетворение от того, что я, хотя бы косвенно, все — таки облегчил его одиночество. Кивнул я и девушке, которая тревожно поглядела, все ли в порядке с ее дружком или братишкой. К ней я тоже почувствовал прилив истинно братской нежности. Над головой мальчика качалась огромная эмблема ростовщика, отлитая из блестящей бронзы. Один из посетителей таверны, вышедший под навес «Флага» посмотреть, куда я девался, недоуменно покачал головой и вернулся в таверну. Я опустил несколько мелких монет в мешок, который мальчик держал в руках, и пошел своей дорогой.

Прямо за углом, на сквере, по — видимому крупнейшем в Тодбори, шла погрузка багажа в почтовую карету. В карете уже сидело несколько пассажиров. Двое других собирались забраться в нее. Вид крупных ретивых коней, перебирающих ногами по скользкому булыжнику, задержал меня на несколько мгновений. И тотчас я подошел к вознице.

— Куда путь держишь, дружище?

— На Север.

— Далеко ли?

— Нет, недалеко. В Уэнлэйк.

— Где это?

— Миль двадцать отсюда. Уэнлэйк — прехорошенький городок.

— Есть свободные места?

— Одно осталось.

— Сколько стоит проезд?

— Билеты продаются вон там: видите, маленькое окошечко, из которого высунулась голова старичка, он еще, видите, машет рукой ребенку. Только вам придется поторопиться — Возница уже отвернулся было и вдруг снова обратился ко мне:

— Багаж есть?

— Нет. Я без багажа.

— Вот это дело! А то у нас перегрузка. Занимайте свои места, прошу!

Я заплатил за билет и получил его. Забрался в карету. Мое место оказалось между двумя мужчинами: одним — высоким и мрачным, в касторовой шляпе и другим — сухощавым, со впалыми щеками и, по — видимому, весельчаком. По углам сидели какие — то женщины, непрерывно смотревшие на улицу. Я упорно старался не слишком вникать в создавшееся положение. Ведь я поступил правильно. Этой мыслью я старался занять свой ум и даже губы, облекая ее в слова, пока сухопарый господин не устремил на меня пристальный взгляд. Я чувствовал, что до отказа полон сомнений, колебаний и сожалений, которые — дай я им только волю — могли бы то гнать меня вперед, то отбрасывать назад. В это мгновение мне казалось мудрым всякое решение, благодаря которому увеличивалось бы расстояние между мной и южным склоном Артурова Венца. Ведь щупальцы жалости, щупальцы рока, от которого я жаждал уйти, протянулись бы ко мне теперь особенно свирепо. Если бы я пошел на Север пешком, как задумал первоначально, то мысли мои, воздействуя на мускулы, мучительно повлекли бы мои ноги на Запад, к Мунли. В скорой же почтовой карете, куда меня втиснули вместе с неизвестными мне чужаками, которые еще меньше знали обо мне, чем я сам о себе, мой образ действий уже был предопределен помимо моей воли. Стоило мне только забраться в карету — и вопроса о моем возвращении в Мунли уж как будто и не бывало! Мне предстояло спокойно и без оглядки вернуться в свою горную могилу.

Поездка началась. Худощавый, жизнерадостный мужчина, сидевший бок о бок со мной, был в восторге от того, что хоть один из его соседей меньше походит на близнеца смерти, чем джентльмен в касторовой шляпе. Этот говорун мог бы своей болтовней создать для меня противоядие, всасывать в себя рассеянный свет моих размышлений. Женщины, занимавшие угловые места, взвесили меня на своих весах и далее как будто обрадовались, что могут поглядывать на меня свысока. Мой костюм особенно содействовал упрочению их презрительного отношения ко мне. Будь здесь в карете зерно, птицы, убоявшись такого пугала, не посмели бы его тронуть — так, вероятно, думали они. Сухопарый сосед мой уже начал рассказывать о своей юности и о процветании, охватившем этот район с появлением рудников и металлургических заводов. Он — купец, торговец скобяными товарами; мунлийские литейщики, сообщил он мне, к тому времени, когда его торговая фирма закончит кампанию по сбыту их продукции, уже приобретут мировую славу. Я сказал ему, что счастлив слышать это. В то же время мне вспомнилось, что и Джон Саймон литейщик. В моей памяти всплыли его глаза, горящие страстью, — в ту пору, когда на клочке коричневой земли, примыкающем к домику Кэтрин Брайер, он пытался во всех подробностях и наглядно рассказать мне о своей профессии, а я, полулежа, приподнявшись на локтях и прислушиваясь к доносившемуся из глубины сада монотонному пению Дэви, дивился тому, что он растрачивает на такие вещи свою страсть, свои речи.

— И прекрасные же горы здесь! — сказал торговец скобяными товарами. — Люблю низкие, спокойные горы! А те, что севернее, высокие, изломанные, вызывают во мне отвращение. Что — то слишком уж много в них величия, знаете ли! А вот эти круглые небольшие предгорья как раз по моему вкусу. Прямо будто рукой человеческой сделаны…

— А я люблю всякие горы.

— Даже высокие, мрачные, суровые?

— Величина меня не пугает, — ответил я, поглядывая на высокую тулью касторовой шляпы моего молчаливого соседа.

— Значит, отсутствие городских удобств не волнует вас?

— Нисколько. Я живу в горной глуши, где козлы недовольно ворчат на нас, если мы ведем себя слишком по- человечески.

— Мне думается, что осенние краски в этом году богаче, чем за многие прошлые годы. С этим вы согласны, сэр?

— Меня это радует. Хотя я не очень — то люблю осень как время года. Уж очень настойчиво она призывает соблюдать тишину и держать язык за зубами. И все же приятно видеть какое — то разнообразие в жизни растений, даже когда они оголяются.