Все как в кино

– Ну это надо же… сначала никаких друзей не было, а потом сразу началось – иномарки, бритые ублюдки с этими… с сотовыми телефонами. Деньги у нее появились, одежда хорошая, косметика. Мне деньги давала, полегче жить стало. Потом она ушла. Сняла квартиру где-то в центре. А затем я узнала, что она… это самое… что она – проститутка. Вот так.

– А когда она уезжала в Москву три года назад, она к вам приходила попрощаться?

– Приходила, – угрюмо ответила Нина Григорьевна. – Только лучше бы не приходила… вот. Мишка-то пьяный был, орать начал на нее, хотел ударить… только она вынула из сумочки пистолет и сказала, что он ей не отец и что если он только пальцем ее коснется, так она немедленно ему башку разнесет. Вот так-то, капитан Маша из ФСБ.

Она встала и, открыв комод, вынула оттуда какую-то толстую общую тетрадку в синем переплете. Протянула мне:

– Вот… если хотите, посмотрите. Она писала… в школе. Глупая. Кто же знал, что она вот так… Теперь живу – трясусь за Ленку. Она-то на Наташку сильно похожа, только еще лучше…

Я открыла тетрадку и на первой странице прочитала выведенные угловатым полудетским почерком строки:

Я думала, что разучилась плакать,Живя в сиянье счастья роковом,Но тушь с ресниц, как дождевую слякоть,Сейчас я вытираю рукавом…

Н-да… стихи. Ничего. Я подняла голову, чтобы сказать, что девочка Наташа определенно могла стать не только проституткой, хотя стихи, бесспорно, даровитые, но тем не менее детские и подражательные… но в этот момент под окном послышались матерные вопли, а потом раскатисто грянули ружейные выстрелы, один и другой!

Бах! Бах!

Зазвенели разбитые стекла, послышался откуда-то перепуганный жалобный вой, а вслед за ним, начисто перекрывая звон стекла, гомон и причитания в соседнем дворе, сочно гаркнул хриплый, увесистый, как удар дубиной, бас:

– Ах ты барррран!!!

* * *

Нина Григорьевна вскочила с табуретки так порывисто, что последняя упала на пол и едва не придавила рыжего кота, отиравшегося около хозяйки.

– Что… это? – тревожно выговорила я, и все мысли о Косте – гипотетическом «засланном казачке» – бросились в голову.

– Это… это… – пролепетала хозяйка и, попятившись, села на кровать. – Да сделайте же что-нибудь… вы же из ФСБ!

Не дожидаясь дальнейших причитаний откровенно ошеломленной Нины Григорьевны, я выскользнула из комнаты, пролетела мимо Лены, с белым лицом и плотно сжатыми губами прижавшейся к стене, и выскочила в сени.

И тут же наткнулась на Костю-водителя. Он посмотрел на меня и поднял… нет, не ружье, из которого так громко бабахали, а просто-напросто ладонь. В беспомощном жесте, слабо смахивающем на приветствие. Он только что успел накинуть засов на входную дверь, и немедленно в нее бухнул удар, от которого с потолка и стен посыпалась штукатурка.

Тусклая лампочка в скудно освещенной прихожей жалобно звякнула и потухла.

– Ты куда поперся, твою мать? – прогрохотал могучий голос, и второй удар сотряс хлипкую дверь до основания. – Че, думаешь, дам вам, козлам, и вторую из-под носа увести и потом жучить ее во все дыры! Открррывай, сказал!

– Это что такое? – тихо спросила я.

Костя вытер грязь и кровь с рассеченного лба и растерянно пробормотал:

– Ну и ну… стоял, никому не мешал, чинил машину… там чуть-чуть выхлопную трубу помяло. А тут этот мужик выскакивает и как даст мне по башке. Я отмахнулся, тоже его зацепил, а он в будку, которая напротив, и с ружьем оттуда. И давай по мне палить. Стекло боковое прострелил, а другой пулей – горшок… горшок на заборе. Чуть не попал, падла. Да он пьяный в дупелину!

Трах!!

– Кажется, я догадываюсь, кто это, – сказала я сквозь зубы.

За дверью послышались топот, кряхтение, а потом что-то зажужжало, раздался нарастающий до высокой ноты вой, деревянный треск – и входная дверь вылетела. В лицо мне и Косте ударил порыв ветра, принесшего кучу пыли и деревянных опилок, и в проеме двери прорисовалась огромная фигура. Мужик чуть пошатывался, в здоровенных волосатых руках – рукава рубашки были закатаны до локтя – он держал бензопилу «Дружба». Включенную.

И потрясал ею с угрожающим видом.

– Ого… – пролепетала я и тут же отшатнулась, увлекая за собой несчастного Костю, на которого я навлекла столько бед за какие-то полчаса знакомства.

Отпрянула я как нельзя вовремя: воздух синхронно взрезали воющая пила (по всей видимости, она была не совсем исправна, распространяя совершенно жуткую звуковую гамму) и голос кровожадного мужчины:

– Ты куда поперся, казззел? Думаш, коли вам волю дали, так…

– Миша-а-а!! – раздался истошный вопль, и я, обернувшись, увидела на входе в комнату Нину Григорьевну. Она стояла, волосы ее были всклокочены, а глаза на желтом одутловатом лице с сеткой мелких морщин – совершенно безумны.

Ну и семейка!

– У, ма-алчи, дуррра! – рявкнул тот, и это «р-ррра» как-то прорезонировало в такт с работающей бензопилой. Пила взревела, фыркнула еще два раза, затрещала, захрипела – и издохла.

– Ты Михаил Петрович? – быстро спросила его я и нащупала в сумочке пистолет.

– А ты кто такая… ш-шалава? Из Наташкиных курррв? Дорогу сюда ни… никак забыть не можешь?

От него густо разило какой-то омерзительной сивухой.

– Вот он проснется, протрезвеет и скажет: пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет, – грустно продекламировала я. – Угомонитесь, господин Николаев: мы не к вашей дочери Лене. Мы к вам.

Он прищурил один глаз, смешно пошевелив черной мохнатой бровью, и выдавил:

– Нннно?

Однако уже в следующую секунду на него напал новый буйный приступ агрессии: Михаил Петрович поднял заглохшую пилу и широко шагнул к нам… О господи, мелькнуло в голове, по всей видимости, мне до скончания века предстоит усмирять страдающих белой горячкой и помутнением рассудка Михаилов Валентиновичей и Михаилов Петровичей.

Я наклонилась, разминувшись с пилой в руке ополоумевшего хозяина дома, и, выбросив вперед сжатую в кулак руку, ударила того в солнечное сплетение.

Эффект был мгновенным и неотвратимым: Михаил Петрович выронил пилу, да так удачно, что она угодила прямо ему по ноге; он утробно взвыл и принялся скакать на одной ноге, при этом согнувшись в три погибели. Учитывая степень опьянения этого доблестного крушителя дверей в собственном доме, такой танец не мог быть продолжительным. Очень скоро Михаил Петрович повернулся вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, подался вперед, засеменил, пытаясь сохранить равновесие, но не удержался и, ткнувшись буйнопомешанной головушкой в стену, с грохотом и воплями провалился в погреб, крышка которого была предательски откинута.