Все мои женщины. Пробуждение

Маккорник помолчал и добавил тихо, глядя Ему прямо в глаза:

– Они все, за исключением вашей жены, были здесь. Все эти женщины были здесь, в этой палате, у вашей постели. Некоторые – неоднократно. Некоторые прибыли в Амстердам издалека. Просто чтобы побыть с вами рядом немножко…

Он помнит, что именно в этот момент почувствовал нарастающую пульсацию в голове, грудную клетку Ему сильно сдавило, и Он как будто стал задыхаться. Одновременно с этим начал пищать, все громче и громче, монитор, висящий над Его постелью. Пики на зеленой прямой, бегущей по экрану, стали очень частыми и близкими друг к другу, из-за чего сразу зазвучал тревожный сигнал, что пульс слишком участился. Лоренция склонилась над ним проверить и поправить пластиковые трубочки в ноздрях и, нежно поглаживая его по щеке, произнесла:

– Ноу стресс, Полонез. Наш доктор правду говорит. Лоренция тебе все расскажет, как на исповеди. И ты Лоренции можешь все рассказывать. Потому что выговориться – помогает порой лучше всяких пилюлек, оно и сердцу, и голове легче станет. Не волнуйся… ноу стресс.

Маккорник только улыбнулся и сказал:

– Ну, думаю, на этом все. На сегодня. И так слишком много. Вы уж простите мне эту ковровую информационную бомбардировку – но такова процедура, мы ведь не знаем, когда вы снова, чего я вам, конечно, ни в коем случае не желаю, можете впасть в кому. И как надолго, – добавил он с улыбкой. – Вы пробудете тут с нами, я думаю, еще месяца три минимум, максимум – пять, так что у нас будет еще много времени, чтобы поговорить о том, что я, может быть, забыл или чего я не знаю, а знают мои сотрудники. Сегодня около полудня, скорей всего, снова запихнем вашу голову в томограф, а потом сделаем электроэнцефалограмму, чтобы посмотреть, что там у вас интересненького в мозгу после пробуждения появилось. Сравним результаты с предыдущими.

Маккорник замолчал, но с места не двигался. Так и сидел на краю постели и молча смотрел в стакан, который держал в руке. А потом произошло нечто не совсем обычное. Маккорник поставил стакан на край прикроватного столика, наклонился над Его головой и вдруг, обхватив ее руками, притянул к себе, крепко прижал и тихонько прошептал Ему на ухо:

– Вы ведь даже представить не можете, как я рад…

Они пробыли в таком странном положении несколько минут. Он помнит, что, когда прошло изумление, вызванное столь неожиданным проявлением эмоций, Он почувствовал волну благодарности и тепла. Он медленно поднял руку, лежащую на одеяле, и обнял доктора в ответ. Потому что в объятиях этого еще совсем недавно абсолютно чужого человека ощутил то, что вообще-то должен был ощутить сразу: сумасшедшую радость. Он жив! Он видит! Слышит! Он обнимет Сесильку! До этого момента физической близости Он слушал рассказ Маккорника так, как слушают интересную лекцию или доклад, и не мог, никак не мог отнести это все к себе. Все было так, как будто Маккорник рассказывал Ему историю пробуждения от долгой комы какого-то постороннего страдальца, выбранного из множества других, тех, чьи случаи не были такими интересными. До Него с трудом доходило, и то не все время, что речь идет о Нем самом. Моментами доходило, а потом Он терял ощущение своей причастности ко всему этому. До этой самой минуты…

– Я скажу еще только, что вначале не слишком верил, что вы когда-нибудь очнетесь, – сказал Маккорник, беря Его за руку. – Эти два случая клинической смерти указывали на потенциальные серьезные нарушения работы вашего мозга, ведь это были не короткие эпизоды, оба продолжались достаточно долго. Но у меня были и поводы для надежды. Графики сначала NMR [3] , а потом и PET [4] отчетливо демонстрировали, что ваш мозг, как дикий голодный зверь, пожирает энергетическую глюкозу. Мало кто со мной в клинике согласится, но, по моему мнению, высокая и долговременная абсорбция глюкозы мозгом – это очень хороший и обнадеживающий признак, хороший прогноз на пробуждение. Ваш мозг эту глюкозу прямо-таки пожирал. Точно так же, как мой. А после разговоров с вашей дочерью я стал еще с большим нетерпением ожидать вашего пробуждения. Госпожа Сесилия задумчиво сказала мне, что ее «папс» работает над какими-то страшно важными для всего мира вещами. Что это вроде бы только математика, но в конце концов из нее получаются сначала какие-то структуры, а потом – инструкции для разработки лекарств. Очень важных и нужных человечеству. Признаю, как врач я не знаю никаких ваших лекарств, но это ни о чем не говорит. Разве что о моей необразованности. В фармакологии на слуху имена только пиарщиков – да и те чаще всего ненастоящие. Впрочем, мы отклонились от темы. Вы только представьте себе – пять дней назад во время нашего разговора госпожа Сесилия рассказала мне, что купила для вас какую-то очень важную книгу. И что вы обязательно должны ее прочитать. Она была совершенно уверена, что вы ее прочитаете, потому что вы читаете все книги, которые она вам покупает. Даже самые глупые. И такого еще не случалось, чтобы вы какую-нибудь ее книжку не прочитали. Вот и эту новую скоро прочитаете. Так она мне сказала. Ваша дочь, Сесилия, отгоняла от вас смерть и приближала ваше пробуждение всеми возможными способами. Даже такими детскими и мистическими. И она прислала мне эту книжку из Сиднея каким-то невероятным трансокеанским экспрессом DHL. Позавчера на почте в Апельдорне – кстати, она всего в одном квартале от того железнодорожного вокзала, где вы последний раз были! – я получил маленькую посылочку, высланную через «Амазон». И оставил ее у себя на столе. А сегодня… сегодня вы проснулись. Мало кому выпадает счастье родиться дважды. Потому что обычные роды – это не счастье, это тяжелое и болезненное протискивание по узкому туннелю, это самое первое испытание и страдание для человека, его первое несчастье. И это не говоря о рожающей матери. А вы это несчастье пережили второй раз. Сегодня, позволю себе некую патетику, ваш второй день рождения. На этот раз – и возможно, это не случайно – в Амстердаме. Сесилия рассказывала мне, что ваша жизнь уже один раз резко изменилась в Амстердаме. Я прошу вас хорошенько запомнить сегодняшнее число. Сегодня понедельник, двадцать второе сентября. Примерно четырнадцать часов пятнадцать минут.

3

* NMR (Nuclear magnetic resonance), спектроскопия ядерного магнитного резонанса, одна из техник исследования работы мозга.

4

PET (Positron-emission tomography), позитронно-эмиссионная томография, одна из техник исследования работы мозга.

Сказав это, Маккорник поднялся с постели и пошел к людям в белых халатах. И они все вместе вышли из палаты.

Он чувствовал, как пересохли у Него губы, и очень хотел пить. Он видел очертания фигуры Лоренции, которая присела рядом с Ним, как только Маккорник вышел из палаты. Влажной мягкой салфеткой она вытерла выступивший у Него на лбу пот, а потом смочила Ему губы и сунула Ему соломинку, которая торчала из мешочка, наполненного питьем. Когда Он начинал давиться, Лоренция сразу же вынимала соломинку изо рта, поднимала Его голову с подушки и деликатно постукивала ладонью по Его плечам, приговаривая:

– Спокойно, Полонез, ноу стресс. Ты меня так сегодня напугал, что я аж описалась от неожиданности. Но старая Лоренция с самого начала знала, что ты не умрешь и проснешься. С самой первой ночи. Как тебя тогда ночью-то в эту палату на носилках привезли – я первым делом переставила твою койку. А потому что она ногами к двери стояла, а это примета плохая – к смерти. Береженого Бог бережет, подумала я тогда, – добавила она тихонечко и взяла его за руки. – Я так рада, Полонез! Так сильно рада! Когда домой вернусь – внучке расскажу. Потому что писается в трусики от страха, да и от того, что маленькая, а потом плачет. Вот я ей и расскажу, что бабушка Лоренция, хоть она уже и совсем большая и старая даже, тоже сегодня чуть в трусы себе не напрудила. А скоро я тебе спою, потому что обещала твоей Сесильке, что как только ты проснешься – так я наварю лучшего грога на свете, обрежу волосы и устрою тебе прямо тут, в больнице, концерт, как наша Босоногая Дива [5] делала. Она моя землячка, из Минделу на Сан-Висенте. Я ведь родилась на той же самой грязной улице, что и она! Ноу стресс, Полонез. Потому что я ведь как наша Сезушка из Кабо-Верде, хотя и перебралась в Голландию вот. Отцу пришлось сбежать за хлебом из рая, хи-хи-хи. Попал в Голландию, а мы с мамой уже за ним. Я маленькая была. Совсем крошка. Отец прямо пешком пришел. Хотя лучше бы, конечно, найти ему было работу там, где солнца побольше. Хорошо еще, тут хоть море есть. Зеленое, правда, и холодное даже летом, но есть.

5

Прозвище культовой певицы Сезарии Эворы (1941–2011).

– Мало кто знает, где Бог мое Кабо-Верде сотворил и на землю поместил. Я этим неучам географическим из Европы говорю, что это такие зеленые островки в океане, рядом с Испанией, а неучам из Америки – что оно рядом с Бразилией, хи-хи-хи… – добавила она со смехом.

– Но теперь шутки в сторону. А Сесилия твоя – это твоя кровь. И к тому же очень красивая сеньора. А какая умница! Известно – дочка ж. Но и совсем другие сеньориты здесь бывали. Ой, бывали, бывали. Такие уж аппетитные, что прям пальчики оближешь, ну или разве что песни грустные петь. А ты, сеньор Полонез, ничего. Спал себе наилучшим образом – как медведь в своей берлоге. А одна сеньоритка, скажу тебе по секрету, уж такая бесстыдница оказалась, что помилуй ее Бог! В постель к тебе хотела залезть, прямо тут, в больнице! Но я ей запретила. Честное слово. Три дня приходила. Под вечер заявлялась и до самой ночи около твоей постели крутилась. Вот как я сейчас, только с другой стороны. Руки тебе все гладила, в ухо шептала, губ пальцами, смоченными водой, касалась. Какие-то письма из отпуска, что ли, тебе шепотом читала. И как какие-то читала – так у нее слезы-то, слезы, как горох, по лицу катились. Оставила эти письма здесь, ленточкой перевязанные. Лоренция все старательно убрала и спрятала в шкафчик, чтобы не пропали. И когда время придет – ты их найдешь. Ноу стресс, Полонез…

– Ноу стресс, – повторила она еще раз шепотом, нежно касаясь его лба. – Она меня тут тихонечко все убеждала, на ушко, что если она к тебе голышком прижмется – ты сразу проснешься, потому что раньше, мол, всегда просыпался, хи-хи-хи. Я тебе, Полонез, честно скажу, что потом я немножко, а затем и сильно жалела, что ей запретила. А может, это и правда была, что она говорила? Я однажды сама себе даже вслух это сказала на дежурстве: а может быть, эта бесстыдница его бы разбудила? Потому что ты ведь нормальный парень и все, что нужно, у тебя на месте, я ж сама видала – больница ж. И трогала даже. А она красивая, такая, что дух захватывало, и не одному мужику наверняка голову вскружила. Двум врачам как минимум тут. Одному бородатому красавчику из ортопедии и тому старому, лысому развратнику из урологии, у которого слюни текут при виде любой бабы моложе его дочери. Они все эти три дня по вечерам тут по коридорчикам нашего отделения шастали, как коты мартовские. Этот обезлый старикашка на ее задницу пялился так, как будто оттуда луч света бил. Правда, было на что посмотреть, потому что я такого чуда даже у девчонок в Верде не видела, но разве ж можно так, при людях? И во время дежурства?! Но ноу стресс, быстро я тогда подумала. А может быть, и правда – если бы она к тебе своим голым, свежим, ядреным, как только что сорванная ягодка, телом-то прижалась, то, может, тебе бы что-нибудь хорошее вспомнилось, что-то знакомое, сознательно или подсознательно, ну в общем, так или иначе, а может, кровь твоя, Полонез, из мозга отхлынула бы вниз, хи-хи-хи. И так бы и правда мозг у тебя испытал облегчение, а давление стало бы хорошее там, где надо, чтобы оно было… и может быть, ты и проснулся бы? И вернулся бы на свет божий? Но вот только поздновато мне эти мысли в голову уже пришли – а жаль. Очень жаль. Слишком поздно, потому что на четвертый день уже эта сеньоритка не пришла около твоей кровати-то сидеть. Старая Лоренция тебе все расскажет. Как только захочешь, Полонез. Ноу стресс…

Он изо всех сил старался ее слушать. Не отвечал, иногда только кивал головой и улыбался. В какой-то момент слова Лоренции стали как бы расплываться, размазываться, растягиваться, как пейзаж за окном идущего поезда.

«Сесилька прислала мне книгу. Дочка. Любимая. Хорошая. Моя…» – подумал Он с умилением. И через минуту уснул.

Разбудил Его звук, очень похожий на писк Его кота, когда навалишься на него слишком сильно в кровати. Он даже пробормотал что-то, извиняясь.

Он всегда извиняется перед своим котом. С какого-то момента стал извиняться за то, что поздно возвращается с работы домой. Его Шрёдингер к такому долгому ожиданию и одиночеству в общем-то привык. Хотя это не то что даже обычное ожидание. Скорее, это можно назвать… тоской. Он, кстати, не считает, что эта тоска объясняется исключительно инстинктами или является некоей формой благодарности за корм, воду в миске, чистый лоток и теплое местечко для сна, причем где угодно, включая Его подушку, клавиатуру компьютера или раковину в ванной. Наверно, даже у котов можно просканировать мозг и найти там именно тоску, отличную от инстинктов. Может быть, это абсурдно, но Он определяет настроение Шрёдингера по глазам. Это вранье, что коты либо только мурлычут, либо смотрят на тебя широко открытыми глазами без всякого выражения. Его Шрёди, как Он его ласково называл, точно другой. У него взгляд бывает грустный, радостный, расстроенный, лукавый, задумчивый, мрачный, а также – просящий. Вот самый просящий взгляд у него был тогда, когда Он нашел его на пустой стоянке около автострады, грязного и никому не нужного.

Четыре года назад, весной, Он возвращался на машине с какой-то конференции в Гамбурге и остановился покурить. И вдруг услышал какой-то странный звук – как будто тихое скуление, которое исходило с газона, у которого стоял переполненный отбросами и мусором черный мусорный контейнер. Он пригляделся: сначала увидел движущуюся маленькую тень, потом теней стало две, а потом ни одной. Но скуление, однако, не прекращалось. Он подошел поближе. Какие-то выродки без совести и жалости привязали к контейнеру маленького черного котенка, который пытался выбраться из опутывающей его задние лапки петли, но только сильнее запутывался. Он попробовал освободить котенка, распутав веревку, – не получилось. Тогда Он побежал к машине и вытащил из чемодана косметичку. Маленькими ножничками перерезал веревку. И именно тогда Шрёдингер, кажется, и взглянул на него впервые своим просящим взглядом. Котенок не убежал, а доверчиво поставил свои маленькие лапки Ему на ладонь, не переставая мяукать. Поначалу Он не знал, что делать: иметь кота в доме вовсе не входило в Его планы. Иногда, конечно, такая мысль приходила Ему в голову – когда Он был ребенком, у них всегда были коты; когда они жили с Патрицией и Сесилией – тоже… но Он быстро прогонял эти мысли. Учитывая, что большую часть жизни Он проводил на работе и часто уезжал в командировки, взять живое существо, чтобы оставлять его на долгие часы в тесной клетке Его квартиры, казалось Ему эгоистичным. С другой стороны – бросить вот так совсем маленького, неопытного и беззащитного котенка на парковке у автострады тоже казалось Ему жестоким и безжалостным поступком. Он взял котенка на руки и отнес в машину. И пятьдесят километров, глядя на маленький, черный, дрожащий комочек, лежащий на переднем сиденье, раздумывал, как назвать это недоразумение. И тут ему вспомнился эксперимент с так называемым «котом Шрёдингера» [6] . Ведь действительно: когда Он впервые узнал о существовании котенка, там, около контейнера, то кот как бы был – и его как бы не было, то есть он был в двух ипостасях одновременно. Правда, Шрёдингер в описании своего эксперимента не указывал, что кот был именно черный – такой, как этот крошечный кудлатый клубочек, который лежал рядом. Когда Он въезжал в Берлин, то думал о Шрёди уже как о своем коте…

6

В 1953 году австрийский физик-теоретик Эрвин Шрёдингер (1887–1961) опубликовал научную статью по квантовой механике, в которой среди других экспериментов представил мысленный эксперимент с гипотетическим котом в закрытой коробке, который – если трактовать его как квантовый объект – находится одновременно в двух состояниях: он является одновременно и мертвым, и живым.

Вначале, пока Шрёдингер рос, Он старался проводить с ним побольше времени. Стал в какие-то дни работать дома, не позволял себе поездки дольше, чем на два дня, никогда не уезжал на выходные, а когда знал, что никого на работе не будет, кроме Него самого, – брал кота с собой на работу. Потом реальность взяла свое, новые проекты, старые привычки – все вернулось на привычные рельсы, и жизнь потекла обычным чередом. Шрёди все чаще оставался один и все дольше Его ждал. Как только становилось настолько тепло, что можно было открывать балкон, Шрёди целыми вечерами терпеливо лежал или сидел между перилами балюстрады и не отводил взгляда с улицы и парковки перед домом, не уходя внутрь даже во время дождя. Кот безошибочно распознавал Его машину или скутер – и немедленно бежал к дверям встречать Его у порога, изображая что-то вроде танца радости, терся об Его ноги и мебель, сопровождая свои действия громким жалостным мяуканьем. И Ему казалось, что чем позже Он возвращается, чем дольше длится Его отсутствие, тем жалостнее мяуканье Шрёди. Однажды Он вернулся с работы почти утром, уже после трех часов ночи, взял кота на руки, прижал к себе и впервые прошептал ему на ухо извинения. По части извинений Он был большим мастером – Ему много раз приходилось проделывать то же самое с Патрицией. Шрёди прижал ухо к Его губам – и вдруг замолчал и стал своим теплым, маленьким, розовым язычком лизать Ему руку. С того дня, возвращаясь домой слишком поздно, Он всегда извинялся. Может быть, именно поэтому кот пока и не сбежал от Него. У Патриции Он вот так же шепотом в ухо просил прощения – но у нее, видимо, оказалось терпения меньше, чем у Шрёдингера. И она быстро узнала о том, что он обманщик…