Все мы родом из детства
Шрифт:
– И что же теперь произошло?
– Я сама не знаю, потому к вам и пришла, – Светлана растерянно развела руками.
– Но вам придется все же с чего-то начать. Девочка действительно получилась избалованной? Села вам на голову?
– Да нет вроде. Наташа всегда неплохо училась, несколько лет в музыкальной школе, потом пением индивидуально занималась, сейчас, правда, бросила… Мы все музеи вместе обошли, в театры ходим, за город ездим, в магазины. У нас всегда были хорошие, доверительные отношения. Мне, в отличие от папы, она все про себя рассказывала, я о такой откровенности с собственной матерью и мечтать не могла. Я ее всегда поддерживала.
– И вот недавно…
– Недавно, буквально на ровном месте, у дочери случилась жуткая истерика. Она кричала, что все придурки, что она сама –
– Еще бы вы не испугались! – согласно качнула головой я.
– И знаете, что самое ужасное? Она обвинила во всем меня! Она сказала, что я ее все время хвалила, говорила, что она красивая и замечательная, и она, дура, мне поверила, а теперь видит, что я ей все время врала. Но уже ничего не может сделать, а на самом деле до нее никому дела нет, и вовсе она не замечательная, а наоборот, и ничего у нее не получается, но все другие еще хуже, и поэтому лучше бы она вообще сдохла или я ее с самого начала бабушке отдала… – голос женщины прервался спазмом.
– Но послушайте, ведь наверняка был какой-то повод, – на этом драматическом месте («Отдала бабушке…» – ведь знала же юная истеричка, куда побольнее мать ударить!) я прервала ее монолог. – Какая-то, например, неудача…
– Да, кажется, мальчик, который ей нравился, сходил куда-то с ее подругой или просто написал той что-то милое и ласковое во «ВКонтакте»…
– О, я так и думала. И, знаете, мне кажется, что это даже хорошо, что нарыв прорвался…
Естественно, что первым делом я захотела увидеть дочку Светланы, Наташу. Девочка предстала весьма невротизированной и негативной. Учителя придираются, одноклассники – придурки, подружки – все сплошь предательницы. Самооценка, скачущая между сильно завышенной и столь же сильно заниженной. Само собой: если дома годами получаешь не то, что тебе надо, а то, что надо было матери в ее фантазиях двадцать лет назад, – чего же ждать?
Светлана, закономерно испуганная прозвучавшими у дочери суицидальными мотивами, настойчиво требовала от меня ответа. Ладно, пусть прошлое было ошибкой. Но как теперь-то себя с ней вести?!
Единственный метод, который пришел мне в голову, – «правдотерапия». Вот все то, что Светлана рассказала мне о своем детстве и своих чувствах, она в моем кабинете рассказала и Наташе. Не знаю, какой реакции мы со Светланой ожидали. Но, всё внимательно выслушав, Наташа… от души рассмеялась.
– Наша бабушка – это да! – сказала она, когда я спросила ее о причине смеха. – Это надо видеть и слышать. Она семьдесят банок огурцов на зиму с дачи закатала. Я говорю: «Бабушка, зачем нам столько соленых огурцов?!», а она: «То, что на земле выросло, должно быть переработано. Кто знает, как жизнь повернется, – может, еще спасибо земле скажем».
Светлана выглядела очень удивленной – ее мать казалась ей какой угодно, но не смешной.
– Теперь мне хоть правила понятны, – сказала мне Наташа на одной из следующих встреч. – Но еще практики не хватает. Мать-то моя, бабушкой воспитанная, всем за всё благодарна, ей помогут или слово доброе скажут – так она чуть не кланяется, а меня все раздражают. Может, мне и правда у бабушки немного пожить?
– Почему нет? – согласилась я.
Бабушка на переселение согласилась, но встретила внучку неласково:
– Неблагодарная! Ты там у родителей как сыр в масле каталась, твоя мать и десятой доли того не видала, а всё и по дому делала, и соседке хворой в магазин ходила, и училась прекрасно, да еще в ансамбле плясала, выступали они людям на радость. А ты что? Бездельница, да еще и кочевряжишься!
– Что мне делать? – спросила у меня Наташа.
– Дословно, ничего не упуская, всё пересказать матери! – велела я.
Светлана, выслушав дочь, долго рыдала. Потом позвонила матери (на личную встречу не решилась) и спросила: «Мама, но почему же ты мне-то никогда не говорила, что так обо мне думаешь?!» «А как же еще? – удивилась старуха. – Ты всегда правильная девочка была, добрая и умная. И вообще: моя дочь – самая лучшая. Как для тебя Наташка твоя. Или для тебя не так?» – «Так. Но почему же не говорила?!» – «А зачем баловать-то?
От баловства вред один и шатания в голове. Ты ж сама убедилась».Занавес.
Наташа теперь говорит, что хочет стать психологом. На всякий случай.
Хранитель мира
Мои читатели знают, что я очень редко пишу «на злобу дня». Практически никогда. Никаких моих принципов в этом нет, просто сами выбранные мною для очерков темы («Семья и семейные отношения», «Развитие ребенка, норма, нарушения, коррекция») относятся скорее к категории «вечных» и, как и педагогика и медицина в целом, закономерно тяготеют к консерватизму взглядов и оценок.
Но вот одна встреча два дня назад сподвигла меня изменить мною же установленным правилам.
Началась эта история давно. Кирюша и Илюша познакомились и подружились в детском саду. Причем, как это часто бывает у мальчишек, сначала они жестоко подрались между собой. Причина для драки была веской – «старожил» группы Кирюша и новичок Илья не сумели мирно разрешить возникший спор о том, как именно можно отличить по звуку «мессершмитт» от «фокке-вульфа». Долго бегали по группе, раскинув руки и стуча сандаликами, завывали на разные голоса, изображая, как приближаются к своим целям, бомбят, уходят в пике и взрываются разные фашистские самолеты, а потом, так и не сумев переубедить оппонента, покатились по полу, сцепившись. Воспитательница с помощью нянечки растащила их, пристыдила и усадила на стульчики в разных концах группы.
– Что вы деретесь, как будто враги? – сказала она им. – Вы же советские дети, ходите в одну группу и должны быть друзьями. А враг у нас у всех общий – это фашисты, которых мы победили.
Илья помнит эти слова так, как будто они были сказаны сегодня.
Воспитательница оказалась права: спустя короткое время Кирюша Опанасенко и Илюша Штемлер уже не могли жить друг без друга. У них оказались совершенно одинаковые взгляды, вкусы, увлечения. Оба хотели быть летчиками и бесконечно, хотя и одинаково плохо, рисовали воздушные сражения, в которых наши самолеты (с красными звездами) всегда побеждали. Оба больше всего на свете любили мороженое, Новый год и День Победы. У обоих деды погибли на фронте. Оба жили в огромных коммуналках на Петроградской стороне. Более склонный к анализу Илья однажды даже озаботился вопросом: «А чем же мы с тобой, Кирюша, отличаемся?» Не сразу, но все же различие было найдено: Кирюша ненавидел рыбий жир (им пичкали всех ленинградских детей – недостаток инсоляции, источник витамина Д), а Илюше он казался даже вкусным. Он и сегодня хорошо помнит этот семейный ритуал: всегда в полутемном общем коридоре (там стоял холодильник), темная бутылочка из толстого стекла (чтобы жир не окислялся), ложка с сероватым жиром, маленький кусочек черного хлеба и желто-зеленый кружок соленого огурца на закуску. Мама или бабушка слегка заискивающе улыбались (кажется, они сами любили рыбий жир не больше Кирюши). Илюша закрывал глаза, открывал рот… Ему было вкусно и как-то очень спокойно в эти сугубо детские минуты.
Шел 1954 год.
Потом было взросление. Школа, где Кирилл и Илья по-прежнему дружили и, когда приходилось, дрались спина к спине. Влюблялись в одних и тех же девчонок, ломали ветви черемухи в саду 1-го Медицинского института, до изнеможения гуляли по берегу Карповки белыми ночами, споря о вечном… В летное училище Илья не проходил по здоровью. А Кирилл сам решил поступать в строительный институт, но уже в Одессе – туда после развода с отцом спешила вернуться мать, там были ее родина и все родственники, друзья юности, те, кого не разметала и пощадила война. Расставаясь на перроне, мальчики поклялись писать и не забывать друг друга…
Она сидела в кресле и плакала. Ей 15 лет, ее зовут Оля. Я не знаю, как ее утешить.
Я давно знаю всю семью Штемлеров, они приходили ко мне не раз и не два. Оля заикалась в раннем детстве и чуть позже боялась мух и собак. Потом она почти год непрерывно играла в одну компьютерную игру, и семью это очень тревожило. Младший мальчик долго писался по ночам и стеснялся выступать в детских спектаклях. И, кажется, у него же была тяжелая нейроинфекция с изменением поведения.