Все очень непросто

— Полностью согласен, — сказал Лешка, — но есть некоторые нюансы.

Басист выглядел почти точно так же, как и в нанайскую эпопею, только волосы немного отрастил да был без темных очков. Видимо, те бешеные геолого-кавказские деньги, которые он заработал тогда за каких-то полтора часа, позволили ему сделать дорогостоящую глазную операцию где-нибудь в Лондоне или Кейптауне, возглавить коллектив зрячих музыкантов и поглядывать теперь орлом то на комиссию, то на часы.

За неполных четыре песни комиссия полностью очистила подарочный стол, а дозаказывать за свои деньги не позволяла профессиональная этика, что ж, пора было закрывать лавочку.

Григорий Михайлович Шлагбаум жестом остановил музыку.

— Ну, достаточно пока. Какие будут мнения, товарищи? И, вспомнив марочный армянский коньяк, добавил:

— По-моему, убедительно.

Комиссия закивала, но Трофим Николаевич Лукомцев, человек опытный, наевший живот не на одном поколении ресторанных исполнителей, встал и, достаточно сурово глядя на уже начавших было улыбаться музыкантов, сказал:

— Есть несколько замечаний.

Трофим Лукомцев был бойцом 1-й Конной, точнее ветеринаром, почетным пожарником, а нынче заместителем директора по организационной части. Кроме того пожилым и почти совершенно глухим человеком, но замечания высказывал каждый раз, чтоб служба медом не казалась и для подготовки почвы для следующих прослушиваний.

Из музыкантской культуры он знал только слово «фортепиано», делил его на две равные части и довольно сносно ими оперировал.

— У меня пожелание к вашему органисту, — сказал Трофим, поглядывая на своих неряшливых и каких-то уж особенно уродливых чертиков. — На вашем месте во 2-ой композиции, где-нибудь в 16-м такте, я бы все-таки сыграл эдак, знаете, «форте», а вот уж в 3-ей, после 20-го такта, там, пожалуйте, «пьяно»!

Гитаристы начали в ужасе озираться в поисках органа, которого в их составе не было.

Лукомцев, рассердившись, повысил голос:

— Ну, что вы молчите, я же к вам обращаюсь, — почти крикнул он не обращавшему никакого внимания на происходящее бармену, красивую кофейную машину которого он принял за электрический орган, а спокойные движения по протиранию стаканов за искрометные клавишные пассажи.

Гитаристы, еще не пришедшие в себя попытались было что-то сказать:

— А мы… а у нас орга-а…

И вот эта последняя «а» получилась какой-то сдавленной, потому что глазастый басист ухитрился одновременно наступить им на ногу.

— Я ему, Трофим Николаевич, сам все время это говорю. Он у нас такой болван непонятливый. Разберемся, в крайнем случае, уволим.

— Ну, зачем же так круто, — смягчился Трофим, — парень-то способный. А в общем и целом прилично.

— Я вот тут вам пакетик собрал на дорожку, — сказал басист.

— Достойная программа, — сказал Лешка.

— Желаю творческих успехов, — сказал Гришка.

— Растет молодежь, — сказал Трофим Николаевич Лукомцев.

— Ах вы, мерзкие твари, слякоть отвратная, — сказал я шепотом.

— А ну, пошли все к чертовой матери, убраться не дадуть, — сказала уборщица с ведром, — и ходють, и ходють, и топчуть, а некоторые напокупляют машин и на них ездивают.

Бой с пьянством

Раз пасмурным утром С отравленным нутром, Разбужен трубой боевой, Поднявшись с постели, В начале недели Я вдруг объявил пьянству бой. И бой принимая, Оно собирает Своих новобранцев в полки. Надели пилотки Ликеры и водки И силы у них велики. Но я в окруженьи И в изнеможеньи Все ж крепость свою не сдаю. И, может быть, странно, Но крепче нарзана В осаде напитков не пью. Упорно хотели Меня «Ркацители» Настроить на алкоголизм, Но старый рубака, Я поднял в атаку Охоту и водный туризм. Из одеколона Мне пьянство заслоны Пыталось выстраивать в ряд. Я от политуры Отбился брошюрой, Что спирт — это в сущности яд. Набрав быстро форму, Я трезвость как норму В своем поведеньи избрал, Как трезвенник пылкий, Я даже бутылки Все те, что купил, уже сдал. Как все дуэлянты Я пил только фанту, Чем вызвал у пьянства испуг, Но зная законы, Оно павильоны Для пива воздвигло вокруг. Запретным ударом Оно «Солнцедаром» Пыталось свалить меня с ног, Считая потери, Ломилось мне в двери, Но я не пустил на порог. В гранаты из виски И в мины из «Плиски» Уж вставлен был пьянством запал, Но выстрелом гулким Лесные прогулки Себе я в актив записал. А пьянство ретиво Армянским разливом Пыталось меня доконать, Пустилось, к примеру, На крайнюю меру, Чтоб после семи продавать. На хитрость пускалось И маскировалось Стаканом воды на жаре, То другом по школе, То силою воли, То свадьбой в соседском дворе. И в маски рядилось И тем становилось, К чему я давно уж привык: То сладкой наливкой, То винной подливкой, То рюмкой КВ под шашлык. Оно крыло матом, Но я был солдатом, Ему это не помогло, И пьянство со стоном, Дыхнув самогоном, На бранное поле легло. Мне, правда, не дали За подвиг регалий, Не дали медаль — ну и пусть! С друзьями подъеду Отметить победу И там почти точно напьюсь.

КРЕПЧЕ ЗА ШОФЁРКУ ДЕРЖИСЬ, БАРАН

"В нашем парке Вы можете покататься

верхом, на тройках, четверках, пятерках

или "шестерках" с "одиннадцатым" двигателем."

(объявление)

Все знают, что приобрести в наше время машину честным путем может или жулик, или академик. Я, не будучи ни тем ни другим, насобирав денег в долг, все-таки совершил этот мужественный поступок. Следующим действием была поездка на станцию ТЕХобслуживания, чтобы втереться к ним в доверие и пролезть в вожделенную категорию ТЕХ, кого действительно обслуживают. Несколько дней я курил со всеми работниками снизу доверху, подавал инструменты, бешено ругался матом, весь измазался, обедал, играл в подвале в настольный теннис, но лишь на девятый день удостоился полного доверия и был послан мастерами за водкой. Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем автовладельцу в царствие слесарное.

С тех пор мастера станции присутствуют на моих днях рождения, сидят на лучших местах на наших концертах, и если я соберусь крестить своих будущих детей, то крестным отцом будет приемщик или начальник арматурного цеха.

Расслабляться нельзя ни на день. Даже если ваша машина ездит, и пока еще все в порядке, нужно позванивать на станцию или домой к мастеру, заезжать "по дороге" или не "по дороге", баловать свежими анекдотами, продуктами, сигаретами, пивом и воблой, то есть всячески напоминать о себе. Тогда не исключена возможность, что в случае какой-либо поломки автомобиль все-таки починят, а не заставят ждать своей очереди на ужасных ОБЩИХ основаниях.

Добротный, но не обладающий большими средствами автолюбитель выдает своих дочерей замуж за работников автосервиса, переселяется на одну с ними лестничную площадку, а в идеальном случае к концу жизни сам устраивается работать на станцию, хотя бы на полставки.

Сегодня 14 марта. Неделю назад я отволок на сервис свою колымагу, в ней сломалось ВСЕ. Не само собой, конечно, сломалось, а я сильно помог.

Ехал как-то поздно вечером в районе развилки по Варшавке, там, где трамвай петлю делает. Находился в глубокой, глубокой задумчивости — все думал, стоит выпивать "за рулем" или нет? И не заметил, как врезался в трамвай. Не очень сильно врезался, но испугался и стал убегать. Повернул налево, затем направо и опять врезался в трамвай — там их как собак нерезаных. Но оказалось, что в тот же самый: он там "петлю" делает. Тут уж остановился совсем, а из трамвая вагоновожатая женщина вылезает, чуть не плача: "Я, что, — говорит, — Вас чем-то обидела?!"

Короче, дальше неинтересно, но машину пришлось на серьезный ремонт ставить.

А вчера вечером позвонили: "Слышь, Кошелёк, — так они меня любовно называют, — приезжай завтра с утра забирать".

И вот сегодня в 8 утра я остановил такси, плюхнулся на сиденье, вытянул ноги и начал: "Вот там, где вы меня посадили…" — это у меня сработал условный рефлекс, приобретенный еще много лет назад.

Когда я слышу на улице "Такси, эй, такси!", я непроизвольно поворачиваю голову — очень похоже на "Максим". С ранних детских лет этот вид транспорта у меня ассоциировался с красивой жизнью и каким-то запретным плодом. Поучась в институте, я хорошо запомнил комсомольское собрание, на котором разбирали двух студентов, уличенных в частых поездках на такси. Их сильно ругали за превышение необходимой крутизны, они лениво отбрехивались и обещали исправиться, то есть впредь выходить из машины не перед самым институтом, а за два квартала. Я тоже был крайне возмущен их безобразным поступком, но, будучи человеком свободолюбивым, решил в порядке протеста поехать домой на такси, правда, отойдя от здания на безопасное расстояние.

Водителем оказался молодой широкоплечий парень, я на него все время посматривал с симпатией — очень меня распирало желание рассказать ему, какой смелый и принципиальный пассажир сейчас с ним едет. Но он, похоже, сам был смелый и принципиальный и в разговоры праздные вступать со мной не очень торопился.

Машина у него была как машина: на торпеде две гэдээровские переводные картинки красивых баб, стандартная пластмассовая голова Буратино, в которой при торможении загоралась лампочка, но вместо обязательной милицейской фуражки, под задним стеклом красовались три мотоциклетных шлема — два больших и один маленький. Только я собрался про шлемы спросить (в смысле: может фуражка — это уже прошедший день), как он говорит: