Все они почему-то умирали

– Скажешь ему об этом сам, – прервал его Пафнутьев и, выключив телефон, сунул его в карман.

Халандовский встречал гостей в красном халате, торжественный, свежевымытый и свежепричесанный. На ногах у него были новые шлепанцы, на плече – белоснежное льняное полотенце.

– Прошу! – сказал он радушно и сделал широкий жест в глубину квартиры.

Когда Пафнутьев первым прошел в комнату, он обессиленно прислонился спиной к двери – небольшой журнальный столик оказался накрытым. По кругу стояли тарелочки, возле каждой лежали нож и вилка, в центре возвышалась большая тарелка с холодным, только что нарезанным мясом, от которого исходил дурманящий запах и слабый, почти неуловимый, но все-таки присутствующий дух специй. Тут же стояли баночка со свежим хреном и блюдечко с нарезанным лимоном. Пластинки лимона были настолько тонкими, что сквозь них можно было читать газету.

А дальше произошел конфуз.

Не сговариваясь, гости, каждый, полагая, видимо, что он один столь щедрый и необычный, выставили один за другим три литровые бутылки виски. Они возвышались на столе, как три световых столба, уходящих в небо и обещающих бескрайние космические выси духа и наслаждения.

Когда в комнату вошел Халандовский, держа в руках тарелку с рваными кусками лаваша, и увидел полыхающие над столом, над миром, над сознанием золотистые четырехгранные бутылки, он изумленно вскинул бровь, но быстро справился с растерянностью.

– Я смотрю, здесь собрались сплошь одни сэры, пэры и лорды? – спросил он.

– Собралась нечистая на руку челядь, – ответил Пафнутьев.

– Значит, так, ребята, – Халандовский замер, собираясь произнести нечто важное. – Я чрезвычайно благодарен за то, что вы в столь поздний час нашли возможность посетить меня и уделить немного времени. Но в этом доме, как и в каждом другом, свои законы... Надеюсь, они вас не огорчат, – с этими словами Халандовский, подхватив три бутылки виски, отставил их в сторонку. После этого удалился на кухню и вернулся с заиндевевшей бутылкой «Смирновской» водки. И водрузил ее на то самое место, где только что полыхало золотом виски.

– Возражений нет?

– Сплошь одни предложения, – уверенно заявил Пафнутьев и сел к столу на свое обычное место. – Жора, – обратился он к Шаланде, который не знал, как подступиться к столу, где ему позволено приземлиться. – Садись рядом. Со мной тебе будет уютнее. Худолей разберется, где втиснуться, хозяин вообще может не присаживаться, ему придется постоянно бегать на кухню. – Пафнутьев еще раз окинул радостным взором стол, отметив и холодную свинину, и баночку с хреном, и тончайшие кольца лимона, и бутылку, которая в тепле все это время продолжала туманиться и привлекать взгляды.

– Нет, Паша! Чуть попозже, как ты иногда выражаешься. – Халандовский мягко отвел в сторону пафнутьевскую руку, которая уже потянулась было к сверкающей инеем бутылке. – Должен сказать, что я чрезвычайно благодарен присутствующему здесь впервые моему почетному гостю Георгию Георгиевичу, – Халандовский поклонился Шаланде.

– За что? – и удивился Шаланда, и покраснел от удовольствия, смешался в благодарном смущении.

– Несколько вечеров подряд с помощью вот этого приспособления, – Халандовский кивнул в сторону телевизора, – вы брали на себя тяжкий труд рассказывать мне об ужасных событиях, происходящих в доме Объячева. Должен сказать, это был рассказ грамотный, честный, откровенный, что в наше время встретишь далеко не всегда.

Столь наглой и беззастенчивой лести Шаланда не слышал в своей жизни, но, как ни странно, халандовские слова принял всерьез и склонил большую свою, тяжелую, кудлатую голову.

– Но я ничего, Паша, не слышал об этом расследовании от тебя... Может быть, и ты найдешь два словечка?

– А! – Пафнутьев небрежно махнул рукой. – Ничего особенного, ребята, ничего особенного. Все как обычно. Можно даже сказать, что иначе и быть не могло. Рано или поздно все должно было закончиться именно так.

– Пятью трупами? – удивился Шаланда.

– Их могло быть три, семь... Их вообще могло не быть. Сути это не меняет. Назовем вещи своими именами... Объячев – подонок, разбогатевший на полном беспределе. Он грабил всех, в том числе своих же подельников.

– Он не сидел, – уточнил Шаланда.

– Под подельниками я имею в виду людей, не проходивших с ним по одному делу, а занятых одним делом. Сам того не подозревая, он собрал вокруг себя личную, домашнюю, банду. И с этой бандой жил, с ней же и воевал, ее же и кормил, унижал, во всем этом находя какой-то смысл жизни. Вот вам Объячев. Продолжаться слишком долго это не могло, в людях накапливалась обида, а потом и ненависть. А ненависть имеет способность при достижении критической массы взрываться. Вот она и взорвалась. Повторяю – всего этого могло не быть, и жизнь бы в объячевском доме продолжалась. И поныне Объячев мог бы выступать по телевидению, рассказывать о своих спонсорских подвигах... Но судьба распорядилась иначе.

– Но почему столько трупов? – простодушно удивился Халандовский. Если Объячев есть предмет ненависти, а он убит – конфликт исчерпан. Я правильно понимаю?

– Правильно, Аркаша, все правильно... Но когда камень падает в болото, во все стороны идут круги. И здесь тоже пошли круги. Что произошло... Жена Объячева Маргарита его ненавидела, потому что он в свое время увел ее от любимого человека. Сумел, настоял, сломал. А сейчас в этом же доме, живя с женой под одной крышей, он, извините, трахал другую женщину. А эта женщина – жена его собственного телохранителя. Как к нему должен относиться телохранитель? Ненависть. Только ненависть. Какие чувства испытывает к нему жена? Ненависть.

– А кто мешал телохранителю уйти? – спросил Шаланда.

– Жизнь. – Пафнутьев развел руками. – Жизнь мешала уйти. Во-первых, Объячев платил хорошие деньги. Во-вторых, его собственная жена не хотела уходить от Объячева, не хотела жить со своим мужем. Для нее это был шанс, надежда – называйте как хотите. Конечно, не случись ничего, Вохмянин ушел бы рано или поздно. Но на момент событий был еще в доме, жил, питался, числился телохранителем Объячева. И в отместку хозяину заглядывал к его жене. А та в отместку своему мужу эти его заглядывания не только не пресекала, но и поощряла. Опять же оба они, и телохранитель, и Маргарита, своей преступной связью отвечали на нанесенные Объячевым обиды. Маргарита мстила мужу, а телохранитель мстил и хозяину, и жене. Все переплелось в клубок, и распутать его можно было, только выдергивая время от времени из этого клубка тела. Уже не живых людей, только тела. Прошу прощения за красоту стиля.

– Нет, Паша, ты говори, мне нравится, – сказал Халандовский.

– Тогда прошу плеснуть, – сказал Пафнутьев.

– Согласен, – и Халандовский наполнил объемистые рюмки. – За победу! – сказал он.

– Над кем? – удивился Шаланда.

– Над силами зла.

– Продолжаю, – сказал Пафнутьев, бросив в рот щедрый кусок холодного мяса с хреном. – В подвале заложник. Скурыгин. Разоренный Объячевым. Тот заставил его подписать кучу кабальных документов, договоров, расписок, чеков. И наступил момент, когда со Скурыгина брать стало нечего. Объячев не требовал за него выкуп, он заставлял подписывать документы. И в конце концов сказал – можешь сматываться, линять, уходить на все четыре стороны. А куда он пойдет? Он нищий. Более того, в своем кругу он уже человек, который всех предал и продал. За что и получил пулю час назад.

– Между ухом и виском, – добавил Шаланда.

– А в сарае бомж, – продолжал Пафнутьев. – Беззащитное, слабое существо. И он тоже оказался участником кровавых разборок в этом кошмарном доме.

– Что же произошло? – воскликнул Халандовский.

– Ребята, вы не поверите – все в доме оказались убийцами. Кроме бомжа и его дочери.

– Бомж жил с дочерью?! – воскликнул Худолей. – Он мне ничего о ней не говорил!

– Да, бомж жил с дочерью. Какое-то время. Он – в сарае, а она – в доме. Света – его дочь.