Все оттенки черного

— Ну? Легче? То-то, знай наших. Объяснишь ты мне, в конце концов, что ты тут делаешь?

Перед глазами Кати все поплыло. Испанское вино, легкий шум после него в мозгах, прилив решительности и сил, этот сумасшедший бег в ночи, фреска Сан Аполлинаре Нуово в альбоме, комментарии библейского псалма, Май-гора, руки Смирнова, судорожно царапающие землю, искаженное злобой лицо Хованской и тот таинственный потерянный ореховый прут, из-за которого все вдруг нарушилось и пошло прахом в том странном ритуале, спуск по склону — напролом через заросли и крапиву, ноющие ссадины, ушибы и синяки, предчувствие опасности, невидимой и жуткой, погоня по пятам, страх, тисками сдавливающий сердце, и тот грохот в небе, рев взлетающего самолета — все это Катя и помнила и не помнила. И даже эту вот горькую огненную водку на губах и слезы… жалкие соленые слезы, такие же жгучие и горькие, слезы растерянности, страха, полнейшего разочарования в слабых своих силах.

Впечатления этой ночи уже не вмещались ни в какие условности, запреты и табу. Катя не могла больше сдерживаться. Что она наговорила тогда Кузнецову? Понял он хоть что-то из ее слов? Впрочем, его понимание или его сочувствие в тот миг было для Кати не так уж и важно. Просто перед ней сидел обычный, нормальный человек, пусть и не совсем трезвый, как и она, но нормальный, который слушал ее, не перебивал и не задавал глупых вопросов. И потом, ведь Шурка Кузнецов был… «Он, кажется, не одобряет всего того, что так сближает нас», — всплыли в Катиной замутненной страхом памяти холодные слова Хованской. И воспоминание это тоже вселило в Катю надежду.

Кузнецов сначала приглушил, а затем и вообще выключил музыку. Снова потянулся за бутылкой.

— На-ка, выпей еще, расслабишься немножко, — сказал он.

— Н-не могу, — Катя замотала головой. — У меня и так язык заплетается. Шура, Шурочка, милый, но что же это за люди-то, а? — Она всплеснула руками. — Кто же она, эта Юлия Хованская? Кто?

— Ведьма.

— Кто?! — Катя уставилась на Кузнецова: шутит, что ли, племянничек? Но лицо его было мрачным, серьезным и брезгливым.

— Ведьма она, — сказал он. — Ну, сейчас разные там шуруют по объявлениям: магия, мол, черная и белая, колдуны, волхвы и шаманы потомственные. Ну и прочая шишголь.

— Но она же… но ведь ты же…

— Со сдвигом по фазе она? вот что. — Кузнецов сплюнул в окно. — Я тетке тысячу раз твердил: гнать надо в шею эту шизоидную дуру! Не очень-то ее, правда, выгонишь. Они с теткой не разлей вода с некоторых пор, Юлия, эта чертова коза, видите ли, себя ведьмой истинной воображает! Не смотри на меня так, Кать. Ну да, ведьмой. К экстрасенсорике, целительству у нее, правда, кой-какие способности есть. И в медицине она неплохо сечет, в гомеопатии. В прошлом она, я слыхал, медсестрой вроде в ведомственном кагэбэшном госпитале работала чуть ли не четверть века. А на старости лет с катушек сдвинулась —нате вам! Тетку с панталыку сбивает, вроде мастерство ей свое какое-то там передает. А тетка Шура и рада стараться. Вы, бабы, Кать, ей-богу, — иногда смотришь на вас и не понимаешь — голова у вас на плечах или горшок со щами.

— Шура, но это же… да разве такое возможно… вот сейчас, в наши дни… разве можно сейчас в это серьезно верить? — Катя чувствовала себя от водки совсем, совсем пьяной. Голос Кузнецова доносился до нее словно из тумана. — Разве можно?

— Ты ж говоришь, Олега только что с ней вместе на этой чертовой горе видала! Выходит, можно. Мы с тобой в такое не верим, а эти… Старая чертовка сама фанатически верит, я ж говорю — баба со сдвигом! Она и мне не раз твердила: вера, мол, наша горами двигает, не то что людьми. Ну-ка, расскажи еще раз, что они там вытворяли?

Катя, стараясь ничего не позабыть, повторила, как могла, Кузнецов слушал все с той же брезгливой гримасой.

— Ну-ну, как раз в ее душе представленыще. Олег-то мой у нее двое суток под замком сидел! Ей-богу, не вру. Это у нее обряд очищения перед таинством называется. Дурдом! Я возмутиться пробовал: это ж дикость, говорю, вы же взрослые люди. Как они все там на меня окрысились! Эта ведьма, тетка — она вечно под ее дудку пляшет — и даже старикан мой цыкнул: не твое, мол, дело, не вмешивайся. Ну а что я, драться, что ли, с ним буду?

— Но почему сам Смирнов… Он же такой знаменитый… Он же нормальный, образованный, то есть, я хотела сказать, цивилизованный человек, не дикарь же… почему он позволяет этой женщине…

— Да он с ума по жене сходит, Кать, сбрендил совсем. — Кузнецов снова мрачно сплюнул в окно. — Пунктик у него — понимаешь? Был мужик как мужик, а на старости лет вдруг сломался пополам, как ветка.

— Какая еще ветка? Ореховая?

— Что? Да нет, это я так, образно говорю. Наташка — ну, жена его, стерва, конечно, но красивая! Злая, умная. А у него детей ни от одной из всех его баб не было прежде, ну и припекло в конце концов, понимаешь? Ему же за шестьдесят уже. В гроб скоро пора ложиться. А знаешь, что для мужика в таком возрасте жена молодая и первенец значат? Свет клином, одним словом, Кать. А ребеночек-то хоть и родился на белый свет, а оказался-то даун.

Катя смотрела на Кузнецова. Она пока ничего еще не понимала. Он тяжко вздохнул.

— Ну да, я и говорю — олигофрен-калека. У них, у старика-то моего с женой, все наперекосяк и пошло, как он ее с таким вот ребенком из роддома забрал. Она его прямо обвинила: на что ты, старая развалина, годишься, даже ребенка не можешь нормального сделать, повесил, мол, на шею урода-полудурка… Она ж актриса. О сцене небось мечтает, о славе неземной. А тут ребенок недоразвитый и муж-старик бессильный. В общем, там у них сразу ад начался кромешный, дома-то… Олег словно помешался на всем этом, зациклило его. Наташку-то он без памяти любит, ревнует зверски. Вот ему в голову и втемяшилось: может, все еще наладится. Второй ребенок родится, нормальный, здоровый, ну и будет снова семья. Представляешь, второй ребенок в его-то возрасте? Это ж как на Монблан восхождение! — Кузнецов хмыкнул. — А Наташка-то его сейчас не то что к себе в постель, на порог даже не пускает, во как! Он квартиру четвертый месяц в Олимпийской снимает. Ну и мечется с горя как угорелый.

— А Хованская-то чем же может… вся эта мерзость чем может ему в его проблемах помочь? — прошептала Катя.

Кузнецов снова двусмысленно и зло хмыкнул.

— Чем-чем… Это мы с тобой такие умные-вольнодумные понимаем, что ничем. Бред все сивой кобылы, срам один. А Смирнов… Старик сейчас, Кать, словно в другом измерении живет. Как глухой он, понимаешь? За соломинку последнюю готов ухватиться. За тень надежды — кто бы ни подал там ее: Бог ли в церкви, Дьявол ли на Лысой горе. Душу готов Дьяволу продать, лишь бы только… я же тебе говорю: был мужик как мужик и вдруг пополам на девчонке сломался. Он никого уже не слушает. Только эту ведьму, Юлию нашу, чтоб ее там черти разорвали!

— Шура, но ведь там, на горе, вчера ночью… — Катя снизу заглянула в мрачное лицо Кузнецова. — Да ведь ты не знаешь еще ничего! Шура, да ведь там на горе такой ужас…

Она рассказала ему про Колоброда. Кратко, как могла. Кузнецов слушал, и лицо его все больше темнело и ожесточалось.

— Ты что на шоссе-то выскочила? — спросил он, помолчав. — Куда ты направлялась-то?

— К магазину, к телефону! Я в милицию хотела звонить.

— Поехали вместе. Сейчас я тебя отвезу. — Он решительно нажал на газ.

Телефон у магазина — это была обычная ободранная будка с выбитыми стеклами, — к счастью, работал. Катя набрала 02. Слышимость была замогильная. Фамилию Колосова пришлось кричать дежурному по ОВД по буквам. «Убыл он, только что в Москву уехал на машине», — донеслось в ответ до Кати сквозь треск и хрип точно с того света. Она повесила трубку. Кузнецов ждал ее в машине, курил.

— Ну? — спросил он нетерпеливо.

— Ничего не слышно. Не дозвониться, — солгала Катя. Он протянул ей пачку сигарет.