Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи
Шрифт:
В ожидании будущих блаженств девушки предаются сапфическим забавам. Трудно (и легко) представить, что произойдет в мгновение, когда счастливчик окажется в «Турецкой бане».
В волшебной сказке.
Название этой сказки «Тысяча и одна ночь».
«Турецкая баня» – результат увлечения художника экзотикой Востока.
В вышеописанном пристрастии маэстро был не одинок. Таков был вкус времени. Мода.
На артистический бомонд эпохи произвело впечатление предисловие Виктора Гюго к сборнику стихов «Ориенталии» (1829), в котором поэт сформулировал новую философию Востока.
Иоганн
Для обновления культуры европейцу, как вампиру, необходимо время от времени вливание свежей крови. «Ренессансу Востока», западному ориентализму мы обязаны рождением иных волшебных сказок: «Маленького Мука» Вильгельма Гауфа. «Золотого Петушка» и поэмы «Бахчисарайский фонтан» Александра Сергеевича Пушкина.
Восточными мотивами пронизано и творчество Михаила Юрьевича Лермонтова: «Не боюся я Востока, / Отвечал Казбек, / Род людской там спит глубоко / Уж девятый век. / Посмотри: в тени чинары / Пену сладких вин / На узорные шальвары / Сонный льет грузин; / И, склонясь в дыму кальяна / На цветной диван, / У жемчужного фонтана / Дремлет Тегеран. / Вот у ног Ерусалима, / Богом сожжена, / Безглагольна, недвижима / Мертвая страна; / Дальше, вечно чуждый тени, / Моет желтый Нил / Раскаленные ступени / Царственных могил; / Бедуин забыл наезды / Для цветных шатров / И поет, считая звезды, / Про дела отцов. / Все, что здесь доступно оку, / Спит, покой ценя… / Нет, не дряхлому Востоку / Покорить меня!»
«Дряхлому Востоку» покорились лорд Байрон, написав «Еврейские мелодии», и Ян Потоцкий – «Рукопись, найденную в Сарагосе». Не будь сей европейской одержимости, мы бы не ведали картин Василия Верещагина и Поля Гогена. Не говоря уже о дивных киргизских полотнах Павла Кузнецова. Да всего и не перечислишь.
Список бесконечен…
Любимый художник Сталина Александр Андреевич Герасимов в свободное от живописания вождей время предавался изображению ядреных баб, моющихся в банях.
Тетеньки написаны столь живо, с огоньком, что создается впечатление, будто Александр Андреевич лично служил банщиком в вышеупомянутых термах. На четырехкратного лауреата Сталинской премии негласные запреты на изображение ню в советском искусстве не распространялись.
В «Турецкой бане» Энгра томные, душистые, гладкие, изысканные девушки не моются, а пребывают в ожидании блаженства. В картине французского классика звучат негромкие пьянящие напевы.
Напротив, в «Русской бане» сталинского любимца слышатся ядреный матерок и бабское ржанье.
В отличие от энгровских волшебниц, в укромных местах герасимовских теток темнеет естественная поросль. Теткам настала пора помыться, что они и делают, с энтузиазмом обдавая себя из ковшей и шаек.
Волшебные создания из «Турецких бань» обещают мужскому зрителю утонченные неземные услады.
В то время как при созерцании «Русской бани» Александра Герасимова в памяти всплывает диалог между лирическим героем и персонажем по имени Михал Иваныч из повести Сергея Довлатова «Заповедник».
Лирический герой:
– Миша, ты любил свою жену?
– Кого?! Жену-то? Бабу
в смысле? Лизку, значит? – всполошился Михал Иваныч.– Лизу. Елизавету Прохоровну.
– А чего ее любить? Хвать за это дело и поехал…
Жан Огюст Доминик Энгр написал «Турецкую баню» в возрасте восьмидесяти двух лет. Художник нисколько не потерял ни высочайшего мастерства, ни творческой энергии. Ни пронзительного желания, ни свежести чувств.
Как будто это юношеские грезы. И юношеская страсть.
Именно в феноменальной жажде жизни заключается секрет шедевра. Произведение внушает оптимизм мужской половине человечества: мол, старость и знает, и может.
Справедливости ради, напомним, что и «Баня» пятидесятисемилетнего Александра Андреевича Герасимова написана не только для того, чтобы напомнить согражданам, что им следует соблюдать правила гигиены и мыться раз в неделю…
Александр Лактионов
Первый мой преподаватель в художественной школе старичок Владимир Иванович был поклонником голландской живописи семнадцатого века. Он ставил нам задачу – передать акварелью поверхность шелковой драпировки в складках, блики на стеклянных бокалах, наполненных подкрашенной водой, служившей вином, свежесть сбрызнутого водой искусственного винограда в фарфоровой вазе.
В 1957 году я впервые попал на огромную выставку в московском Манеже. И пришел в восторг от всего, что там увидел. Особенно сильное впечатление на начинающего художника произвели натюрморт и автопортрет Александра Ивановича Лактионова, выполненные пастелью. Казалось, что Лактионов внял всем советам моего преподавателя. В голову закралась крамольная мысль, что, может быть, даже сам Владимир Иванович не смог бы написать с таким мастерством муаровые переливы на кожуре персика. Не верилось, что человек способен обладать такой чудесной силой.
Я полагал, что картины написаны волшебником.
Владимир Иванович ушел на пенсию, появился новый преподаватель Гурвич Иосиф Михайлович – поклонник живописи l'Ecole de Paris и искусства раннего итальянского Возрождения. Я не просто разлюбил Лактионова: его имя превратилось для меня в синоним натурализма и дурного вкуса.
Одновременно охладел к любимым с детства передвижникам. Возненавидел искусство соцреализма. Я полагал, что советское искусство – вовсе не искусство. А ложь, инструмент пропаганды, призванный оболванивать граждан, проводить, как тогда говорили, «правильную» политику Коммунистической партии в широкие массы.
Я возмущался: по всей стране разбросаны лагеря, где томятся миллионы неповинных людей, а у «них» на экранах разъезжают кубанские казаки и свинарка влюбляется в горного пастуха на лживой Выставке достижений народного хозяйства.
Мне казалось, что лакейский соцреализм направлен против моей свободы. А сталинские высотки унижают мое достоинство.
Я не любил советскую власть, и последняя отвечала мне взаимностью.
После краха Советского Союза я иначе взглянул на искусство соцреализма.