Шрифт:
— Стало быть, успокоилась наша бабушка, — сказал Анатолий, сторож автостоянки.
— Ну, а как ты хотел? Девяносто четыре! Нам бы столько, — хмыкнул слесарь Николай.
— Нынче что у нас? Вторник?
— Среда. Без подвоха! — Слесарь взялся за «Приму». — Когда старушка померла? В понедельник. А вчера мы весь день по сельсоветам бегали да могильщиков искали. Забыл?
— Елки-свечки! Мне завтра вечером на дежурство заступать, — спохватился сторож. — Слышь, Колян, ты мне полсотни дашь? До работы добраться?
— Откуда деньги? От сырости? — вскинулся тот. — Пара десяток да мелочь… Все ж на поминки ушло! Сам не знаю, как домой добираться буду.
Сторож расстроился.
С час назад, выпроводив из дома последнего скорбящего, внуки сели за стол и принялись по-родственному поминать Акулькину Веру Карловну, урожденную Гельмих. «Ну, за бабушку нашу, царство ей небесное!» — в меру торжественно сказал старший внук, Анатолий (перед первой). «Ничего была старушка, толковая», — согласился младший, Николай (после второй). «А на книжке всего-то на гроб лежало, без музыки. Это как понимать?» — дрогнул голосом старший (между второй и третьей). «Я так мыслю, подлянку нам бабка подкинула!» — тотчас вскинулся младший (третьей стопке вдогон). Здесь-то и подсела незваной гостьей к столу эта долгая мучительная пауза.
Внуки думали порознь и каждый о своем, вместе же выходило примерно следующее. Не каждый день в селе умирают немцы, пусть даже и обрусевшие, одна тыща десятого года рождения. Стало быть, в революцию сколько лет было бабушке? Правильно, семь. Через год ее папа, бывший царский полковник Гельмих, под городом Киевом переметнулся от красного Щорса к белому Деникину и дальше — к бесцветному (в смысле, нейтральному) генералу фон Эйхгорну. А от того уже и до Берлина недалеко.
В Берлине же полковника Гельмиха и подстрелили, даже раньше, чем Набокова. Тот, понятно, юрист, публицист… к Милюкову на лекции похаживал. А милейшего Карла Фридриховича за что?
Как — за что? А зимой восемнадцатого года разве не военспец Гельмих прикатил в село на штабном автомобиле? И не он ли внес в дом шкатулку банкира Шмуля, не без помощи нагана сгинувшего в революционной кутерьме? Как же, слышала, засыпая, девочка Вера сдавленный шепот про банк, а поутру, открыв глаза, разом все забыла. Даже когда с английским шпионом жила, семейную тайну не выдала. Вот и в ОГПУ ничего о шкатулке не пронюхали, хотя шпиона-бухгалтера Акулькина в тридцать седьмом все равно с собой увезли. Лишь однажды, в конце столетия, крепко схваченная недугом, проговорилась Вера Карловна… или даже проболталась. Бывает. Зато когда снова на ноги встала, опять все забыла. И как потом не пытались внуки подъехать к любимой бабушке, молчала, старая. Так и померла, рта не раскрыв, словно бы и не жила на этом свете.
Во вторник нагрянувшие из города внуки мотались от морга в собес и от соседей — в морг и ни о чем таком приятном не думали. Ночью, знаете, тоже не до наследства, да и гроб в коридоре мешал. Лишь сегодня, вернувшись с кладбища и помянув старушку, внуки наконец-то смогли взяться за дело основательно. Как водится, начали с сундука. Рылись долго, но безуспешно: все какие-то старые кофты да юбки, еще пальто с каракулевым воротником, крепко побитым молью, потом вязанка ножей и вилок, пачка писем, коробочки с лекарствами… и прочий шурум-бурум. И хотя бы один бриллиант на глаза попался!
— Вот я и говорю: если бы соседей не поили, завтра бы на работу в такси покатил. — усмехнулся Николай. — А бабуля, конечно, могла бы и расщедриться… по такому-то случаю. Мы ведь ей не чужие.
Худо-бедно, а внуки за бабушкой, точно, приглядывали. По весне приезжали вскапывать огород, а по осени — увозили в город мешки с картошкой. Старой много ли надо? А в городе цены — блохи! Иной раз так куснут, что за месяц
не расчешешься: то на свет в очередной раз накинут, а то менты в вытрезвитель загребут. Старший внук, тот спокойный, а младший как жук, шебутной. Вот и нынче все с него началось: мол, не может такого быть, чтобы что-то от бабушки не осталось!— Ты в спальне, в шкафу, смотрел? Ничего? А под шкафом пошарить не догадался? — принялся за свое Николай. — Помню, бабка однажды при мне что-то за этажерку прятала… Туда не заглядывал?
Анатолий вяло отбивался:
— Да шарил я под шкафом! И за этажеркой глядел. Нет там ничего!
— Я так и думал, — Николай собрал лоб в солидную морщину. — Вот что, Толя: в погребе надо искать. Или на чердаке. Я там, правда, сто раз бывал, да как-то сильно не приглядывался…
Тотчас встал и подался в коридор, Анатолий, понятно, следом.
Дом был старый, но крепкий, купеческой еще выделки, с кирпичным цоколем. Из коридора вела на чердак винтовая лестница — в душный мир паутины и пыли, старой мебели и божьих тварей, залетавших сюда через слуховое окно. А спускаться в погреб даже местный участковый побаивался — говорил, жалко форму пачкать. Зато картошка здесь до самой весны не прорастала, а морковка и в середине июля лучше свежей была.
Лет десять назад в доме хотели открыть что-то вроде кооператива. Приходил сапожник Семенов с кем-то из сельсовета, обещал старушку не обидеть и даже обувь ей чинить бесплатно, да все без толку: так ничего и не открыли. Не иначе как недуг помог Акулькиной жилплощадь сохранить. Опять же, Николай подсуетился — срочно приехал из города и с неделю здесь жил, ухаживая за старушкой. Заодно уж и дом переписал с колхозного на свое имя. И не прогадал, между прочим. А что, теперь тысяч сто за такие хоромы запросто дадут.
«Стало быть, по пятьдесят тысяч на каждого? — размышлял Николай, поглядывая то на чердак, то на погреб. — Да Тольке и сорока хватит… один черт, не пропьет, так потеряет. А можно даже и тридцать дать, ничего, не обидится…»
— Что, начнем? — деловито спросил он, отгоняя праздные мысли в сторону. — В общем, так. Я сейчас на чердак полезу, а ты… — но договорить не успел. Хлопнула во дворе калитка, стукнула дверь, и появились соседи. Четверо. С сапожником Семеновым во главе.
— А мы проведать зашли, — сказал Семенов таким тоном, словно бы это не он в обед за поминальным столом три стопки кряду махнул, да еще на четвертую зарился. — Шли вот мимо, с ребятами, да и того… Не возражаете?
— Водки нет, мужики! Нет водки! — замахал руками Николай. — Завтра днем приходите.
— Водку мы свою принесли, можем и вам налить, — вывернулся из-за сапожниковой спины один, худосочный да белобрысый, с холщовой сумкой в руке. — Мы по делу пришли.
— Что? По делу? Не понял…
Здесь внуки переглянулись между собой, а Семенов усмехнулся:
— Сесть бы надо, ребята, да выпить… Поговорить! — и двинулся в комнату. Вслед гуськом потянулись и остальные. Не важно, кто во что был одет и какие лица были у них. Просто мужики — и все. У тех, кто идет вслед за вожаком, лиц не бывает.
Делать нечего, пришлось Николаю смотаться на кухню, вытряхнуть из кастрюли все что было. Где-то с миску винегрета набралось. Неплохой, в общем, стол получился. Тотчас звякнуло, булькнуло, и разошлась по стаканам свежая водка. А уж выпить и лишний раз старушку помянуть — сам бог велел. Да, собственно, внуки от дармовщинки и не отказывались.
Потом, как водится, покурили, поругали местную власть. Поговорили про будущий урожай, прикинули, сколько зерна и соломы дадут осенью на земельный пай. Получалось — хрен да маленько. Все одно, за это выпили.