Все равно будет май

И снова углубился в творчество.

Между тем Колька Дранков, сбросив одеяло, начал одеваться:

— Мельчает народец. Рекламой занялся. А вот до нас на рабфаке учился один парень. Теперь поэтом стал. Настоящим. Он стихи писал — закачаешься. Внимайте:

Пишу стихи, а в сердце драка, И, может быть, в родные мхи Меня прогонят из рабфака За непокорство и стихи.

Или еще:

В моих стихах все жарче хлещет грусть, Растет трава и зеленеет ельник, И, может быть, я Байроном проснусь В какой-нибудь четверг иль понедельник.

Криво усмехнулся, кинул в сторону Васи:

— А теперь: овин — маргарин! Нет, измельчал народ! Только один я и пишу по-настоящему. — И вытащил из-под кровати потертую папку «Для бумаг».

— Ты куда собрался? Не на Ваганьковское ли кладбище? — с невинным видом спросил Дранкова сочинитель реклам.

— Чего я там не видел?

— Говорят, сегодня у них день открытых дверей.

— Нет, иду на торжище книжников и фарисеев, именуемое редакциями журналов.

— Не притворяйся, тебе везет. Ты даже в трамваях всегда занимаешь место для сидения.

— Как утопленнику. — И уже в дверях помахал потертой папкой: — Эх, тяжела ты, папка графомана!

Алексей Хворостов не сразу понял, зачем Сергею Полуярову срочно понадобилась штатская экипировка. Пришлось рассказать о Нонне, о предрассудках ее родителей, о приглашении на праздничный обед в Серебряный бор. Разобравшись в ситуации, Алексей спросил хмуро:

— А как же Настенька?

Сергей поморщился: не очень деликатный вопрос.

— Дела давно минувших дней…

— Минувших, говоришь. Н-да! Как в старых куплетах поется: благодарю, не ожидал! — Посмотрел пытливо, словно что-то новое увидел в старом друге. После паузы заговорил горячо: — На кой черт тебе нужна лекарская дщерь, если она красноармейской формы стыдится!

— Понимаешь, мать у нее…

— Не понимаю! Впрочем, черт с нею. Штаны я тебе свои дам. Отличные штаны. Праздничные. — Алексей вытащил из-под кровати плетеную корзинку (ту самую, с которой уехал в Москву учиться, вспомнил Сергей), извлек сравнительно новые серые брюки. — Помялись немного. Не беда. Пока к своей клистирной принцессе доедешь — обтянутся. Ковбойка у Васьки есть. Неотразимая. Мечта дикого запада. Только с ногами как? Я бы свои полуботинки дал, но сегодня, как на грех, еду политэкономию сдавать. — Вдруг вскочил, осененный идеей: — У Парамонова бутсы есть. Уникальная вещь. На дипломатические приемы ходить можно.

Алексей метнулся за дверь и вскоре появился, торжественно, как именинный пирог, неся в вытянутых руках белые лосевые футбольные бутсы на шипах.

— Красота! Сносу им нет. Второй год весь наш курс пользуется в минуты жизни трудные.

Тот факт, что бутсам нет сносу, не вызывал у Полуярова сомнения. Смущал белый цвет спортивной обуви и полувершковые шипы на подошвах.

— Пустяки! — не унывал Алексей. — Шипов никто не увидит. Ты же не вверх ногами перед ее папашей и мамашей выкобениваться будешь. А белый цвет — явление преходящее. Недаром лучшие умы человечества изобрели гуталин.

В поисках гуталина Алексей обегал несколько корпусов городка. Все же ему удалось установить, что еще ранней весной видели, как один из театрального чистил ботинки, роскошно макая щетку в банку с гуталином. Слухи подтвердились, и Алексей явился с банкой черного, как южная ночь, гуталина. Через несколько минут белые и довольно симпатичные лосевые бутсы приобрели серо-буро-коричневую окраску, ни на что, честно говоря, не похожую.

— Не волнуйся! Твои аристократы подумают, что теперь в моде такой цвет.

Выбора не было, и Полуяров с содроганием натянул на ноги бывшие бутсы.

— Типичный жених! — ободрял друга Алексей. — Сегодня же по рукам и ударите, вот увидишь.

Чтобы переменить щекотливую тему, Сергей спросил:

— Ну а у тебя как дела? Что во время каникул делать будешь?

— Пойду работать в журнал «Жизнь слепых».

— Почему слепых?

— Авось не заметят моей бездарности. Не получается из меня классика советской литературы.

Облачившись в коротковатые хлопчатобумажные штаны, подпоясавшись тоненьким кавказским ремешком, еще раз критически осмотрев пахнущие гуталином бутсы, напутствуемый пожеланиями, советами и рекомендациями всех обитателей комнаты, Сергей Полуяров направился к трамвайной остановке. Ему казалось, что из всех окон двухэтажных бараков-близнецов студенческого городка на него смотрят сотни глаз: жених идет!

Путь в Серебряный бор оказался долгим. Автобус № 4 шел от Театральной площади больше часа. Всю дорогу Полуяров с подозрением поглядывал на бутсы. И не зря. Они обрели удивительную способность притягивать к себе, как магнит металлическую стружку, всякую дрянь.

Сойдя у круга, Полуяров взглянул на висевшие на столбе часы: только начало второго. А он должен явиться к Никольским в три. Куда деваться? Томимый сомнениями и недобрыми предчувствиями, Сергей пошел бродить улочками, запутавшимися в меднотелых соснах дачного поселка. В одном проулке, заросшем лебедой и кашкой, мальчишки, обугленные, как головешки, играли в футбол. Играли прескверно. Ни пасовки, ни умения принять мяч, ни одного точного удара.

— Разве так бьют! — не выдержал Полуяров, когда промах нападающего был слишком очевиден.

— Нашелся учитель! — неприязненно встретил замечание незадачливый игрок. А рыжий и, видно, как все рыжие, задиристый вратарь изрек нагловато:

— Указчику — чирей за щеку!

Такое неуважительное отношение задело самолюбие Сергея, игравшего правым краем в футбольной команде: полка.

— Могу показать, как надо.

— Попробуй!

— И попробую!

Сергей вышел на площадку, чтобы продемонстрировать два-три финта и нанести удар по воротам рыжего голкипера. По первому его удару доморощенные футболисты почувствовали, что имеют дело с мастером кожаного мяча. Игра сразу обрела свойственные футболу азарт и накал. Никто не хотел ударить лицом в грязь перед незнакомцем, который запросто мог оказаться игроком «Динамо» или «Спартака».

Гулкие удары бутс по мячу. Ни с чем не сравнимое удовольствие принять на подъем мяч и пушечным ударом, сотрясающим верхушки серебряноборских сосен, послать в сетку ворот. И Сергей Полуяров увлекся. Только тот, кто сам мчался с мячом по краю поля, кто стремительно врезался в штрафную площадку противника, кто всем телом, душой стоял на защите своих ворот, может его понять и простить.

В самый разгар игры, когда мутные ручьи пота уже пересекли лоб Сергея Полуярова, на клетчатой спине «мечты дикого запада» затемнело пятно, а бутсы стали махровыми и седыми от пыли, как пророки в пустыне, Сергей невзначай взглянул на тротуар. И замер, словно судья назначил пенальти: навстречу шла Нонна под руку с молодой красивой нарядной дамой, очень на нее похожей. Конечно, с матерью.

От неожиданности Сергей застыл в нелепой, даже смешной, позе. Только мгновение видел он взгляд Нонны. Видел, как вспыхнуло — словно от удара — ее матовое лицо. Видел, с каким недоумением смотрела мать то на покрасневшую дочь, то на странного парня, грязного, потного, в коротких помятых штанах, клетчатой дурацкой ковбойке и обутого во что-то совершенно невыразимое, чему и названия нет.

Сергей стоял посередине футбольной площадки все в той, же нелепой позе, как вратарь, пропустивший неожиданный мяч. А вокруг торжествовал роскошный подмосковный воскресный день. С дачных веранд и балконов неслась музыка. Утесов пел о сердце, которому не хочется покоя. На клумбах цвели праздные цветы…