Все равно будет май

Впервые с поражающей ясностью понял Сергей Полуяров размеры случившегося, когда километрах в сорока от Белостока увидел на обочине шоссе Ивана Зуева и других офицеров оперативного отдела. В потных гимнастерках, в запыленных сапогах, с осунувшимися потемневшими лицами они «голосовали», пытаясь остановить спешащие на восток машины. Маленькая придорожная сценка словно яркой вспышкой осветила происходящее, показала Полуярову весь размер надвигающихся событий.

Снизившийся над шоссе немецкий самолет прочертил пунктиром крупнокалиберного пулемета длинную колонну машин. Загорелись цистерны, начали рваться снаряды. В побитую пыльную сухую рожь поползли раненые. А самолеты делали все новые и новые заходы.

— Вот и солидарность братьев по классу! — проговорил боец, вспомнив недавние слова Полуярова.

Полуяров промолчал.

3

Утро встало летное, веселое. Семен Карайбог после холостяцкого завтрака — вчерашняя холодная, сизой изморозью схваченная картошка и камса — отправился на базар, точнее, на толкучку, широко и привольно разливавшуюся по воскресеньям на утрамбованном до гранитной крепости пустыре за старым собором. Там торговали с рук всем: лицованной одеждой, вислоухими безродными щенками, позеленевшими от старости церковными подсвечниками, клетками с заморенными канарейками, годовыми комплектами журналов «Нива» и «Родина» за 1894 год, пудовыми амбарными замками, мышеловками зверской изощренности, примусами, изувеченными в кухонных баталиях, домашними средствами от клопов, облысения, тайных болезней.

На толкучку Семен Карайбог отправился с намерением подыскать подходящие недорогие летние туфли или сандалии. Но если говорить откровенно, то просто захотелось потолкаться среди бойкой базарной публики, потолковать с подвернувшимися дружками, одним словом, приобщиться к жизни яркой, бьющей ключом — что твое кино!

Не успел Сема пересечь барахолку из конца в конец и приглядеться к мельтешащей и кишащей толпе, как натолкнулся на старого знакомого десятника с кирпичного завода Леонтия Филипповича Лазарева. Встретились как добрые друзья, хотя раньше, на заводе, цапались по каждому пустяку. Поговорили о том о сем, вспомнили старые времена, Алешку-поэта, Серегу Полуярова, Петра Петровича Зингера и, растрогавшись, решили зайти в подвальчик «Воды — вина», в просторечии именуемый гадючником, и осушить по кружке пива.

Пиво несколько горчило, к тому же в подвальчике не оказалось раков. Помочив усы в кружке, Лазарев сделал страдальческое лицо:

— Не тот коленкор!

— Не тот! — подтвердил Сема.

Ввиду таких обстоятельств утвердились в необходимости заказать поллитровку. Теперь коленкор оказался в самый раз, и дружеская беседа полилась непринужденно, прерываемая лишь бодрящим позваниванием сталкивающихся стопок и поощрительными возгласами:

— Ну, вздрогнули! Дай бог не последнюю!

Лазарев рассказал Семе, что уже год, как ушел на покой. На кирпичном заводе народ теперь все новый, молодой, из стариков остался один Петр Петрович Зингер. Как и раньше, вкалывает на зарое.

— Хребтовой мужик! — одобрил Сема.

— Хребтовой! — согласился Лазарев.

Сема в свою очередь поведал бывшему десятнику о своих житейских злоключениях. Устроился в нарпит, но вскоре сцепился с главбухом, пришлось давать задний ход. Подвизался в ремонтной конторе. Там, по его мнению, собрались калымщики и «леваки». Не стерпел, пошел на абордаж и был изгнан.

— Характер у тебя, Сема, хреновый! — констатировал осоловевший Лазарев. — Как у ежака.

— Характер у меня правильный. А бюрократам, чинушам и прочей шушере спуску не давал и давать не буду. Совесть у меня такая!

— Оно, конешно, кой-кого поприжать надо, — пьяно соглашался Лазарев, вспомнив угрюмую и тупую, как утюг, физиономию директора кирпичного завода Бронникова. — Куды ж ты теперь причалил?

— На механическом. Станок освоил. Ребята там настоящие, трудяги. Дело идет. Не мозолят глаза жулики и брандахлысты.

Когда друзья вышли из подвальчика, воскресный день был в зените. На площади, у входа в городской парк, под черной граммофонной трубой громкоговорителя застыла толпа.

— Должно, Утесов выступает! — предположил Лазарев. — Пойдем, Сема, послушаем. Музыка сильно кругозор поднимает.

— Пошли! Дураки давку любят.

Карайбог с ходу врезался в толпу:

— Что за шум, а драки нет?

Но на него со всех сторон свирепо зашикали, да и он, хотя был на взводе, смекнул: не джазом пахнет! Когда раструб репродуктора бросил в толпу последние, как из горячего металла отлитые слова: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!», Семен Карайбог был уже трезв как стеклышко. Видно, психический фактор сильней сорокаградусной!

Война!

Леонтий Лазарев довольно равнодушно встретил сообщение о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз:

— Я их, гавриков, еще в четырнадцатом году бил. Немец когда воюет? Когда три раза в день сало лопает да теплый набрюшник подвяжет. А без сала и набрюшников они дерьмо. Их завсегда били. И теперь расколошматим.

Распрощавшись с Лазаревым, который по случаю начавшейся войны решил вернуться в подвальчик, Семен Карайбог отправился к самому близкому другу с давних заройских лет, к Назару Шугаеву.

Семен Карайбог часто бывал в доме Назара. Он любил Назара, любил его славных ребятишек Лешку и Сережку, любил его жену Настеньку. Холостому и одинокому, все ему нравилось в семье друга — дружной, веселой, гостеприимной.

И все же была одна самая главная причина, почему его тянуло к домашнему очагу друга. В этой причине Семен не признавался самому себе. Не задумываясь, запросто он вырвал бы горло каждому, кто посмел намекнуть о ней. Но причина была. Скрытая, тайная. Еще в давние заройские времена Сема ласково называл Настеньку сербияночкой, пел ей смешные песенки:

Обидно и досадно До слез и до мучений, Что в жизни так поздно Мы встретились с тобой…

И шутил:

— Возьму да посватаюсь!

Заройщики смеялись: все знали — любит Настенька Серегу Полуярова, а Семену Карайбогу тут и не светит.

Уехал служить в армию Сергей Полуяров. Семен Карайбог считал бы себя последним подлецом, если бы, воспользовавшись отсутствием товарища, начал приударять за его девушкой. Целых два, а то и три года — меньше соблазна — он почти не виделся с Настенькой. А если случайно и встречал в городе, то разговор был короткий:

— Как живешь, сербияночка?

— По-прежнему!

— Все нормально?

— Нормально.

— Ну, будь здорова и счастлива!

— Спасибо!

И в разные стороны.

И вот однажды пришел к Семе Назар Шугаев. Нарядный, необычно сияющий:

— Поздравляй, Сема, женюсь!

— Не трепись.

— Ей-богу, женюсь.

— На ком?

— Угадай.

— Что я, цыганка! На ком?

— Никогда не угадаешь.

— Судя по тому, как ты разрядился, то на Любови Орловой.

— Не угадал. На Настеньке.