Все равно будет май

Нонна! Нонна! Что ты делаешь в Средней Азии? Ходишь вдоль журчащих арыков, любуешься знаменитыми памятниками архитектуры? Регистан, Гур-Эмир, Биби-Ханым… Помнишь, рассказывала, что девочкой плакала, когда в Москве сносили храм Христа Спасителя? Сколько теперь взорвано, уничтожено! Плачешь ли ты теперь?

4

За те несколько дней, которые Полуяров провел в городе, он больше не встречал Жаброва. И был рад. На кой бес нужен ему робот с безгубым ртом.

И все же встретил еще раз. Совсем неожиданно. В последний день. Утром, отметившись в комендатуре, где все уже было на колесах, Полуяров отправился на вокзал. Трамваи не ходили, попутные машины мчались без остановок: голосуй не голосуй. Чтобы сократить путь на станцию, Полуяров пошел не по главному шоссе, связывающему город с железнодорожным вокзалом, а свернул в пригород, в тихие безлюдные улочки окраины, знакомые еще по тем далеким комсомольским временам, когда ходили они на субботники на товарную станцию и пели неизменную:

Ты, моряк, красивый сам собою, Тебе от роду двадцать лет. Полюби меня, моряк, душою, Если любишь — дай ответ. По морям, по волнам Нынче здесь, завтра там…

Теперь тут было тихо и пусто. Многие домишки, где жили главным образом железнодорожники, стояли с заколоченными ставнями: хозяева эвакуировались или не хотели смотреть на мир, ставший таким страшным. От непривычной пугливой тишины и настороженности на душе у Полуярова стало тоскливо. Было такое чувство, будто и он виноват в том, что брошены на произвол судьбы беззащитные мирные хибары, голые, почерневшие палисадники, вся улица, поросшая пожухлой кашкой и бурьяном. Показалось даже, что слепые в фиолетовых разводах стекла окошек смотрят с укором, осуждающе. Черт знает что!

Тревожило и то, что шел он на станцию, что называется, наобум. Еще дежурный помощник военного коменданта, вконец измотанный и осатаневший капитан, высказал сомнение по поводу поезда на Москву.

— Хотя бы в Воронеж проскочить! — вслух мечтал Полуяров, ругая себя последними словами за то, что проторчал в городе до последнего дня. И дела никакого не было, а так, одна лирика. Не хватает еще застрять здесь и угодить немцам в лапы.

Чтобы окончательно испортить настроение, зачастил осенний занудливый дождь. А безлюдной скособоченной улице нет конца.

Неожиданно возле крепкого, из темно-красного кирпича сложенного дома, который и под дождем браво смотрел на улицу пятью окнами с массивными ставнями, Полуяров увидел Тимофея Жаброва. Под мелкой сыпью дождя тот стоял в одном костюме и вглядывался в сторону города: поджидал кого-то. Заметив Полуярова, Жабров насупился:

— А, товарищ командир! — и, по своему обыкновению, оттянул нижнюю челюсть. — На станцию прямуешь?

— Угадал, Жабров!

— Вроде только поезда в столицу нашей Родины город Москву уже отходились, — проговорил равнодушно, без всякого признака иронии.

Все же Полуяров чувствовал, что Жабров с удовольствием сообщает ему такую новость.

— А на Воронеж?

— На Воронеж! — Жабров снова оттянул нижнюю челюсть и процедил сквозь крепкие зубы старую, еще с времен зароя знакомую, поговорку Алеши Хворостова, прозвучавшую теперь довольно зловеще: — На Воронеж — хрен догонишь!

Некоторое подобие усмешки тронуло безгубый рот Жаброва.

— Догоню, не беспокойся, — бодро, назло Тимошке, проговорил Полуяров, хотя совсем не был в том уверен. — А ты, вижу, остаешься? — спросил, лишь бы досадить Жаброву: было ясно, что тот не собирается эвакуироваться. Уж слишком спокойно, с ленцой разговаривал Жабров, как человек никуда не спешащий и ничем не озабоченный. Да и одет не по-дорожному. Напялил на себя новый серый костюм в «елочку», влез в новые оранжевые (в дождь-то!) полуботинки, старательно завязал новый галстук. В таких полуботинках, на зиму глядя, не уезжают в дальний путь.

Жабров молчал.

— Остаешься? — снова спросил Полуяров.

— Жду машину с производства, должна заехать, — глянув в конец улицы, угрюмо проговорил Жабров.

Калитка отворилась, и на улицу выглянула полная женщина в нарядном домашнем халате: черные розы на алом фоне. Полуяров сразу узнал — Василиса. Те же черные блестящие, будто гуталином смазанные, волосы, низко растущие от лба, те же нагло-красивые порочные, правда, теперь уже припухшие глаза. И раздалась она слишком, особенно в груди и бедрах, и явственней прежнего темнел и кучерявился пушок на верхней губе. Теперь даже больше, чем раньше, шла к ней старая уличная кличка — Бабец.

Василиса посмотрела на военного недоверчиво, пожалуй, с тревогой и, конечно, не узнала в нем бывшего заройщика. Да и как ей было узнать Полуярова, когда там, на зарое, она не различала их, считала падлом, и только.

— Что случилось, Тимоша? — спросила с беспокойством, придерживая полу расстегнутого халата.

— Да вот старый знакомец на вокзал поспешает. — Жабров замолчал, давая понять, что разговор окончен.

Домашний халат Василисы подтвердил догадку Полуярова, что Жабровы уезжать не собираются.

— А вы, вижу, эвакуироваться не думаете?

— Куда мы от своего добра поедем, — сердито буркнула Василиса и неприязненно посмотрела на Полуярова. — Говорят, немцы мирных людей не трогают.

— Цыц, мымра! — гаркнул Тимофей и бесцеремонно втолкнул супружницу во двор: — Катись отсель!

Подобрав полы халата, Василиса проворно шмыгнула в дом. Видно, в такие минуты ее не очень обременяли пышные телеса. Уставившись на Полуярова круглыми оцинкованными глазами, Жабров проговорил, как бы извиняясь за глупость, которую сморозила жена:

— Дура баба, городит черт те что!

Только теперь Полуяров заметил, что на доме прибита дощечка: «Владение Т. Ф. Жаброва».

Значит, о добре Василиса упомянула не зря.

— Жена у тебя, Тимофей, храбрая. Не боится гитлеровцев.

— Баба, она и есть баба. Что с нее возьмешь? — Жабров явно тяготился разговором.

В открытой калитке виден просторный, чисто прибранный двор, и в глубине у нового сарая стоит уже знакомый Полуярову, заляпанный грязью грузовик, крытый брезентом. На подножке с винтовкой, зажатой между колен, дремлет все тот же мужичонка в ватнике и ушанке. Полуярову даже показалось, что в окне, среди темных листьев фикуса, блеснули золотые дужки очков управляющего банком.

— Оказывается, твои знакомые еще не уехали в Ирбит? Не достал ты им бензина?

Жабров смотрел на Полуярова сердито, глаза стали совсем круглыми.

— Достал. Мое слово крепкое. Вместе и поедем. Ну, прощевай, товарищ командир! — резко оборвал и взялся за ручку калитки. — Бувай! Не кашляй!

Полуяров стоял в нерешительности. Не было сомнения, что Жабров врет и никуда уезжать не собирается. Да и банковские деятели не торопятся в Ирбит. Что делать? Вернуться в город, в комендатуру? Но застанет ли он там кого-нибудь? Может быть, по главной улице города уже несутся, фыркая и чадя, немецкие мотоциклисты, угрожающе поводя по сторонам злобными пулеметными стволами. Не лучше ли без долгих размышлений вытащить пистолет из кобуры и тут же у калитки пристрелить Тимошку?

А за что? Вдруг он действительно ждет машину, чтобы уехать из города? И Василиса сболтнула сдуру? Ну, а если, предположим, они останутся в городе? В чем их преступление? Разве нет и его, Полуярова, вины в том, что Красная Армия оставляет город за городом. За что же он убьет человека? За то, что Тимофей Жабров ненавистен ему, за то, что он чует в нем врага? Разве можно убить человека, подчиняясь своим эмоциям?

— Что ж, прощай, Тимоха! Может, еще схлестнутся наши пути, — с усилием проговорил Полуяров.