Все там будем

–  Быстрее!
– торопил Серафим.
– Нашей мечтой, Италией благословенной прошу. Умоляю тебя. Быстрее!!!

За спиной послышался лай, и Серафим, задыхаясь, с ненавистью стал толкать Василий к оврагу. Погоня, - лучшие надзиратели Диордицы с доберманами, - приближалась. А силы друзей почти оставили, ушли, из-за года тюрьмы, из-за работы непосильной, из-за еды тощей, как туберкулезная корова. Но другого выхода, кроме побега, у друзей не было. Оба понимали, что капитан Диордице никогда не отпустит их на волю. Ведь благодаря уму Серафима и умению Василия таможенник стал зарабатывать огромные деньги. Поэтому, отпросившись на работу в кукурузном поле, друзья бежали.

–  Не уйдем, - срываясь на хрип, выдохнул Василий, - не успеем. Прощай, брат.

–  Как же так?!
– отчаянно спросил Серафим.
– Неужели сдаешься? А Италия? Держись! Мы с тобой убежим, и отдохнем, а потом подадимся в Италию. И попадем туда! Слово даю, попадем! Я знаю, ты не веришь…

–  Верю, - ответил Василий, - верю, что попадешь. Когда ты об Италии говоришь, в глазах твоих правда маячит. Если ты туда не попадешь, значит, ни Бога нет, ни правды.

–  Ты прости, - покаялся Серафим, - что из-за меня так много неприятностей в твоей жизни появилось.

–  Брось, - вяло отмахнулся Василий, - судьба есть судьба. Мне вот что интересно. Есть ли она, эта Италия?..

–  Есть. Верь мне. И мы там оба будем. Послушай меня! Выслушай! Вот мы сейчас овражек перейдем, и бросимся в речку. Там течение вынесет! Выкарабкаемся, брат!

–  Но я не доживу…

–  Ты это брось, - вновь поднялся Серафим, и, втащив Василия на спину, побежал, - мы уйдем от них, обязательно уйдем…

… охранники столпились на краю холма, и молча глядели, как Серафим с Василием на спине прыгает через ручьи, и все приближается к речке, что сразу за холмом разлеглась. Бесстыдно, как женщина, которая не стесняется показывать чужим мужчинам подмышки.

–  Уйдут, - сказал начальник охраны, Будулай, а в прошлой жизни актер Волонтир, - не успеем. И собаки не успевают. А брать велено живыми.

–  Сейчас попробую в ногу попасть, - предложил самый меткий охранник, - сейчас вот…

Серафим все бежал, как во сне, когда прилагаешь титанические усилия, а ничего будто не меняется. Как в замедленной съемке, поднимались от ударов его ног фонтаны воды, и вдавливались в жидкую грязь то ли еще берега, то ли уже реки, золотые листья молдавской осени. Холодный туман словно спиной прикрывал путь к реке, и, глотая его горячим ртом, Серафим провалился по пояс, решил, что погиб, как закружило его, завертело, и понесли их с Василием воды реки. И стало ясно - ушли они от погони…

… Подгребая левой рукой, Серафим крепко держал правой Василий, и говорил то, что в овраге сказать не успел. А Василий улыбался.

–  Мы попадем в Италию, - говорил Серафим, - и все изменится! Не станет в нашей жизни грязи молдавской, нищеты ужасной, которая в головах наших поселилась, как короста в плешин нищего. Не станет поборов, унижений. Адского труда не будет, безысходности этой, от которой выть хочется громче, чем голодной собаке во дворе скупого попа.

Шум погони давно утих, и река тихо плескала в лицо им теплой водой, и ивы склоняли ветви все ниже.

–  Там музеи, и культура, - мечтал Серафим, - там даже воздух сияет светом; небо там сверкает лучами солнца, и сама земля цветет неувядаемыми цветами, полна ароматов и прекрасноцветущих вечных растений, приносящих благословенные плоды!

И друзьям казалось, что благоуханный запах этот уже витает над ними, и над древней молдавской рекой Прут.

–  Да и итальянцы, - говорил Серафим, - не такие хитрые, жестокие, злые и ленивые, как мы, молдаване. Не такие бездельники и бездари. Они даже одеты по другому. Их одежда такая же, как их страна. Веселая, и праздничная! И люди там красивые. И все они в голос славят свою Италию, потому что ее есть за что славить. А не как Молдавию, которую нас призывают любить, но которая нам не мать, а мачеха!

Серафим еще очень долго говорил о том, какая это сказочная страна, Италия, и вода реки вторила ему, тихо-тихо, а потом в черном небе засиял месяц, и друзьям стало совсем не страшно. Не боялись они жирного сома на двести килограммов, который, говорили люд, в Пруте за последние два года пять человек за ноги схватил, да на дно утащил. Не боялись змеи, которая по лунному свету может поползти на самое небо, и оттуда упасть на голову человеку, который, ложась спать, не крестит потолок двумя пальцами. Плыли они по самому центру реки, и водовороты, завидев их, прикрывали свои черные, крутящие пасти. Коряги становились мягкими, словно волосы утопленниц. Рыбы выскакивали из воды, как озорные дельфины, чтобы поприветствовать Серафима и Василия. С озер, что лежат поблизости, доносился хор лягушек. И над всем этим благостным и негромким гулом возносился к вершине мира звон колокольчиков. И топот стад овец, бредущих куда-то по вытоптанным пастбищам, и несущих на себе эти колокольчики. И в сердце Серафима впервые воссияла пустота предстоящей разлуки с нелюбимой, но все-таки родиной…

А у Василия сердца уже не было, потому что его разорвала пуля охранника.

ххх

Постояв немного по колено в воде, и глядя на белое лицо друга, Серафим последний раз пожал его руку, и отпустил Василий в последнее плавание. Адмиральскую фуражку к рукам Лунгу Серафим намертво привязал, и очень жалел, что нет оружия, из которого можно было бы произвести прощальный залп. Ограничился короткой речью.

–  Дорогой друг, - волнуясь, начал Серафим, придерживая Василия, чтоб течением не унесло раньше времени, - в эту тяжелую минуту расставания… нет, получается как-то официально. Прости, Василий. Гм. В свои самые лучшие дни покойный… нет, усопший…

Из-за холодной воды почему-то особенно остро болели колени. Серафим подумал, рубанул воздух рукой, и заговорил вновь:

–  У меня есть мечта. Если Бог все-таки существует, я бы хотел, чтобы рано или поздно, он собрал всех нас. Униженных и обездоленных, оскорбленных и нищих. Собрал твою жену Марию, тебя, меня, деда Тудора из села Ларга, и еще три миллиона молдаван, ну, а может, еще и немножечко цыган, и посадил нас по правую руку от себя. И чтобы мы посмотрели друг на друга, и забыли о том, что есть боль, которую причиняли близким, и стали жить в раю, как в Италии. И чтобы после смерти в Италии мы получили все то, что нам не дали при жизни в Молдавии…

Закончив, Серафим прислушался. Река шумела неодобрительно. И даже надломанное дерево у ближайшего поворота скрипело как-то недовольно. Действительно, не прощание какое-то, а программная речь получилась, недовольно подумал Серафим. Вздохнув, он перекрестился, и сказал:

–  Извини, Василий, и этот вариант какой-то… не такой. Сейчас… По-другому придумаю…

Так он пытался сказать речь почти день, пока даже покойный выдержал, и не возмутился, сказав:

–  Мэй [17] , Серафим, что ты тянешь, как кота за хвост?! Будь мужчиной! Раз-два, прощай дорогой друг, ты был надежный товарищ и верный муж, три-четыре, и предал тело воде!

Виновато покивав головой, Серафим так и сделал. И заплакал, глядя, как тело Василия скрывается за поворотом. И плакал до самой Ларги, куда пришел на следующий вечер, в сумерках, которые тем темнее под небом свисали, что на окраине Ларги горел факел. Подойдя к нему поближе, Серафим глядел на горящий столб. Огромный столб высотой в три метра. Он пылал, трещал, брызгался искрами, горячим жиром, грязными ругательствами, и предсмертными проклятиями…

17

 обращение к мужчине, что-то типа "эй" - прим. авт