Все ураганы в лицо

Он вникал во все, учил:

— Нам нужно во многом подтянуться, подучиться, приспособиться организационно, ибо только при хорошей, правильной организации труда, при рациональной организации военной учебы, при правильном налаживании всей нашей жизни, в том числе даже семейной и домашней, мы сможем двигать вперед нашу культуру, сможем развивать наше хозяйство и двигать военную учебу.

Он поставил на ноги оборонную промышленность. Советский Союз перестал закупать самолеты за границей. Авиация была его гордостью. Он произвел реформу, выделил авиационные заводы в особый авиационный трест, вытребовал средства на химическую промышленность, занялся ремонтом старых и постройкой новых боевых кораблей, подводных лодок. У него была мечта о «флоте открытого моря». Целыми днями пропадал он на полигонах, где испытывались легкие пулеметы и автоматы.

У него было острое ощущение собственной причастности не только к сфере военной, но и ко всему, что совершается в стране. Присутствуя на съездах учителей, врачей, инженеров и других групп интеллигенции, он чутко улавливал политическое настроение среды и радовался, когда замечал, что позиции интеллигенции изменяются в сторону все большей партийности. Ведь речь шла о культурном подъеме страны, а это дело, как он знал, было самое трудное и требовало более длительных сроков, чем, скажем, решение задач политических или военных. Культурная революция займет годы и годы. А частью массового культурного роста являлся рост литературы и искусства. В этой, еще пока трудноуправляемой стихии вовсю резвились троцкисты и бухаринцы, мутная мелкобуржуазная волна захлестывала журналы и издательства. В литературе находили пристанище все те, кто старался увести культуру с правильного пути, кто в иносказательной, а то и в прямой форме оплевывал Советскую власть.

К литературе у Михаила Васильевича с давних пор было особое отношение — почти родственное.

Он изыскивал время для частых бесед с «разведчиком партии в литературе» Дмитрием Фурмановым. Митяй приходил с Анной Никитичной. Софья Алексеевна ставила на стол самовар. Супруги Фурмановы оба были тесно связаны с литературной жизнью Москвы. Анна Никитична значилась председателем Пролеткульта, Дмитрий Андреевич трудился в секретариате Московской ассоциации пролетарских писателей, входил в коллегию по вопросам печати при Московском Комитете партии и вел борьбу с различными литературными группировками мелкобуржуазного толка. Его ненавидели за то, что он со всех трибун заявлял: литература — значительный участок идеологического фронта, и он должен быть взят под коммунистическое руководство.

— Враги этого пошиба, как правило, крикливы, наглы, беспринципны, любят объединяться в землячества и фракции, — пояснял Дмитрий Андреевич, — они всегда требуют какой-то особой свободы для своих группок, выступая якобы от всего народа или же от молодежи, от студенчества, от деятелей искусства и литературы, от интеллигенции вообще; они обычно представительствуют от того, кто их и в глаза не видел; пишут громкие декларации, шумят на весь мир, вовлекая в сферу своих интересов людей не всегда осведомленных. Им важно создать видимость общественного мнения: мы, мол, тоже представители народа и хотим высказаться… Они сильны глоткой, казуистикой, софистикой, умением использовать формальную сторону наших демократических законов. Вы, мол, говорите о свободе слова, вот я и воспользуюсь этой свободой против вас.

— С идейными басмачами разговор должен быть коротким, — отзывался Фрунзе. — Мы свободу завоевывал и не для них, а для народа.

Фурманов оказался самым ярым поклонником таланта Маяковского и говорил:

— Он — наш. И в прошлом, должно быть, был наш. Футуризм — только тень, которая тянется за ним. Но тень останется лишь тенью.

— А как же Леф? — допытывался Михаил Васильевич.

— А что Леф? Маяковский без лефов и футуризмов останется Маяковским, а что лефы и футуристы без Маяковского? Обыкновенная крикливая мелкобуржуазность, которая хочет казаться более партийной, чем сама партия. Все это — накипь на котлах революции. Я уже с ними схватывался не раз. А Маяковский — Гулливер, у которого в ногах путаются литературные пигмеи. Они всячески пытаются доказать, что это они его открыли, оплодотворили и взрастили. А его открыла и оплодотворила революция. Он — пролетарский поэт.

Слова Дмитрия Андреевича заинтересовывали. Михаил Васильевич знал, какую высокую оценку дал Владимир Ильич стихотворению Маяковского «Прозаседавшиеся», и жалел, что так и не выбрал досуга познакомиться с творчеством поэта. Решил почитать.

Когда Михаила Васильевича пригласили на выступление Маяковского, он пошел. В Красном зале Московского Комитета партии поэт читал свою новую поэму о Ленине.

Тут все шло так, будто собралась партийная конференция, а главным докладчиком был Маяковский. После читки предполагались прения.

Срывались в тишину зала необычные строки:

Пролетариат — неуклюже и узко тому, кому коммунизм — западня. Для нас это слово — могучая музыка, могущая мертвых сражаться поднять…

Это было именно то, о чем часто думал Фрунзе. Вышел потрясенный, под впечатлением огромности и бесстрашия таланта. Зачем ему все эти футуризмы и лефы?.. Фурманов совершенно прав…

В Маяковском сочеталось что-то очень чистое, светлое с некой трагичностью, которая улавливалась лишь интуитивно. Как узнал Михаил Васильевич, и Валериан Куйбышев, и Луначарский, и Крупская считали Маяковского талантливейшим поэтом. Так то о нем отзывались Горький, Блок, Брюсов.

И вот логика событий свела их. Фрунзе и Маяковский. Поэт как-то застенчиво пожал руку Михаила Васильевича. Высокий, скульптурный. Бархатный блеск глаз, слегка тяжелый подбородок. Манера поведения внешне мягкая. Ничего вызывающего в облике и в поведении Маяковского не было. Но в нем как-то сразу угадывался темперамент, та яростная сила, которая прорывалась на трибуне.

А логика событий была такова: Фрунзе как-то незаметно оказался втянутым в сферу литературных интересов. А так как все, что он делал, о чем думал, сразу приобретало общественную весомость, словно в его характере было нечто, беспрестанно порождающее большие формы, то Центральный Комитет сперва включил его в специальную комиссию по вопросам литературы, а потом он вдруг оказался главным докладчиком. Он должен был проанализировать состояние советской литературы, сделать выводы и наметить пути руководства партией литературным процессом.

На заседании литературной комиссии ЦК и познакомился Михаил Васильевич с Маяковским. Доклад потребовал колоссальной подготовки.

Михаил Васильевич думал о фронте, об идеологическом фронте, а вынужден был окунуться в стихию без четких границ, и драка здесь шла иногда без всяких правил и даже вопреки им. Он видел одно: литературный процесс раздирается групповщиной. Литературная жизнь разбита на течения и направления, группы и группки, издающие свои журналы. Все они претендуют на первое место, провозглашают декларации и манифесты, стараются склонить на свою сторону общественное мнение, повести за собой. Тут ведется война всех против всех. Война ведется и внутри групп, ибо каждая из них представляет весьма сложный идеологический конгломерат.

Еще никогда Михаил Васильевич не испытывал такого мозгового напряжения: даже тогда, когда составлял план разгрома Врангеля. Ого, попробуй разобраться, где здесь свои, где махновцы и беляки! Имажинисты, конструктивисты, лефовцы, пролеткультовцы, «кузнецы», перевальцы, «серапионовы братья», лиминисты, биокосмисты, неоклассицисты, воронщина, авербаховцы, напостовцы… Салоны, салончики, как в дореволюционные времена.

Он-то знал, что человек и в новое общество приходит с грузом пережитков. Припомнились слова Ильича о том, что главным врагом является теперь не Юденич, Колчак или Деникин, а наша обстановка, наша собственная среда и что от победы над мелкобуржуазной средой у себя дома зависит ближайшая судьба революции. Мелкобуржуазная стихия захлестывает все: хозяйственную жизнь, быт, литературу и искусство; накладывает отпечаток на отношения людей. Ожившие буржуазные элементы торопятся отравить пролетариат, разоружить его духовно. Выползли из щелей притихшие было под взмахом красноармейского клинка «бывшие» люди, мещане всех рангов, лабазники, бюрократы, саботажники, певцы упадка и разложения — литературные подонки. Образовался как бы единый фронт внутренних эмигрантов, недругов Советской власти, всех, кто хочет взять реванш, скрутить революцию по рукам и ногам. В литературе, кино, живописи проросли ядовитые цветы порнографии…

Да, он разобрался во всем. Помог ленинский компас. Разобрался с напостовцами, с воронщиной (вызвав к себе на квартиру самого Воронского, которого знал еще по Иваново-Вознесенску. Воронский клонился к троцкизму), разобрался даже с лефовцами. Маяковскому казалось, что он сплачивает, собирает вокруг себя «футуристов коммуны», а его окружают сектанты и коммерсанты от литературы, которым выгодно иметь на фасаде своей фирмы вывеской имя знаменитого поэта. Лефовская группка держится на поверхности лишь благодаря авторитету Маяковского, у которого на глазах формалиствующие эстеты подменяют новаторский подход к действительности, к содержанию погоней за вычурностью и нарочитостью формы…