Все ураганы в лицо

— Что за комиссия, создатель?.. — сказал Михаил Васильевич Фурманову перед началом заседания. — А все-таки с Колчаком и Врангелем легче: знаешь, когда нужно вводить резервы. Теперь я понял, почему ты после демобилизации выбрал литературу: не навоевался!

Присутствовали многие известные писатели, и среди них Демьян Бедный, молодой Фадеев, Серафимович — те, чьи книги любил Михаил Васильевич.

Фрунзе говорил о бережном отношении к колеблющимся писателям, попутчикам, о таком подходе, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии, он резко осудил формализм лефовцев и указал на вред и опасность для дела партии политики литературной группы напостовцев и кружковщины вообще.

— В дальнейшем наша задача будет заключаться в том, чтобы ввести форму в соответствие с содержанием. Это и будет венцом наших достижений…

Доклад Фрунзе лег в основу резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». Речь прославленного полководца, занимающего высший военный пост страны, произвела ошеломляющее впечатление на всех деятелей культуры. В нем увидели «своего», потянулись к нему. Он мастерски произвел анализ самого сложного явления — литературной борьбы и на все вопросы ответил с предельной ясностью. Он не заигрывал с писателями, даже был суров в оценке творчества некоторых из них.

Но его поняли. Это был твердый голос ленинца. Он строит небывалое государство и не просит, а требует, чтобы каждый включился в великое строительство. Нейтральных не должно быть. Слишком большой кровью заплачено за все. Культура включается в общую орбиту государственности, она — не частное дело каждого; тот, кто кладет трухлявый кирпич на этой стройке, предает народ, революцию…

— А знаете, поставить бы вас по совместительству во главе всей культуры, — сказал Луначарский. — Я бы согласился на роль заместителя.

Он, конечно, шутил. И Михаил Васильевич ответил шуткой:

— С таким войском я не смог бы управиться. Когда Ильич имел в виду армию, он говорил: нужна реформа; когда имел в виду культуру, то говорил: нужна культурная революция! Революция!..

Теперь уже никто не знал, а существуют ли области, в которых Фрунзе не проявит себя в равную силу…

…На флоте ждали наркома.

И вот на прославленном корабле революции «Аврора» взвились сигнальные флаги: «Предреввоенсовета приветствуют морские силы Балтийского флота». Фрунзе прибыл на флагман линкор «Марат». «Марат» поднял сигнал: «По местам стоять, с якоря сниматься».

Эскадра вышла в море.

Это были учения, многодневный поход за пределы территориальных вод Советского Союза.

И если сперва многим казалось, что нарком — человек малосведущий в морском деле, то вскоре такое впечатление рассеялось. Прежде всего на корабле он чувствовал себя как дома, знал, где находится ют, где — бак, где — полубак, и всякое его замечание было глубоко профессиональным, словно он всю жизнь провел на море. Его не укачивало, а это говорит моряку о многом. На Балтике свирепствовал шторм. «Марат» переваливался с борта на борт, волны гуляли по палубе, но нарком не уходил с мостика.

Он не вмешивался в функции командующего флотом, но ни один маневр кораблей не ускользал от его внимания. Подводным лодкам он запретил всплывать днем. Вернее, не запретил, а подсказал.

Эскадра была лишь небольшой частью Вооруженных Сил, но во всей системе, которую так хорошо знал Фрунзе, она занимала определенное место. Он хорошо знал флот, да и соленого ветра успел хлебнуть с избытком.

Сейчас его интересовало, на что способен Балтийский флот в нынешнем его состоянии, потому-то он с каждым днем усложнял задачи, отмечал, искусно ли проведен условный торпедный залп подводными лодками, выдерживается ли интервал эсминцами и линкорами.

А когда прозрачная белая ночь опускалась над морем, он подолгу стоял в одиночестве на баке. Накатывались и накатывались из белесой неясной дали бледно-зеленые волны, с грохотом разбивались о туловище корабля. Извечный бег волн рождал представление о вечности бытия, навевал мысли о жизни вообще.

О чем он думал в эти пепельно-серые ночные часы? Может быть, его снедали все те же служебные заботы, может быть, он подводил итоги и устремлялся мыслью в будущее, может быть, вспоминал тяжело больную жену, которую снова пришлось отправить в Крым. Наедине с самим собой он был не так бодр, как перед матросами. Несчастья преследовали его в этом году и совсем подорвали здоровье: две автомобильные катастрофы за один месяц — разбил голову, помял руку и ногу, открылось желудочное кровотечение. И только усилием воли он еще держится. Он не может уйти с мостика…

А все-таки выстояли, сдюжили! Да, у жизни свое измерение, и не годами измеряется она. Все было правильно в ней, в этой неустроенной жизни. И если бы начать снова…

Утром доложили: на горизонте появился отряд английских кораблей — пять крейсеров и восемь эсминцев.

Отрядом командовал адмирал Келли. Это был спесивый адмирал, считавший, что Британия — владычица морей и никакого советского флота быть не может по той простой причине, что это противоречит убеждениям адмирала Келли.

При встрече корабли разных держав приветствуют друг друга поднятием военно-морских флагов и салютом наций. Так принято. Но поскольку адмирал Келли считал, что красный флот — фикция, он, шутки ради, приказал поднять не советский флаг, а голландский. Авось эти простаки не разберутся и поднимут британский флаг. Потом в Лондоне, в кругу друзей, адмиралов и корреспондентов газет, этот случай можно будет преподнести с соответствующим акцентом.

Но Фрунзе все понял и подивился тупости и мелочности «джентльмена». Ваше время, господа, прошло, а вы все продолжаете считать себя владыками и владычицами мира. Прошло и никогда не вернется. Слишком быстро забыл, как выперли тебя из Черного моря…

И четким голосом приказал:

— На сигналы не отвечать! Пройти молча…

…Никогда еще не чувствовал он такого подъема, такой зрелости, никогда еще не поднимался на такую духовную высоту. Он творил — и возможности для творчества были безграничны, бесконечны, он вовлек в свою сферу не только армию и флот, не только научную мысль, не только политику, но и промышленность, народное хозяйство, город, деревню, всю интеллигенцию, комсомол, молодежь вообще, пионерские организации, изобретателей, деятелей культуры, финансы, литературу, издательское дело, изобразительное искусство. И ему все было мало. Он продолжал захватывать, вовлекать, организовывать, изыскивать — и ничто не могло угасить эту жажду деятельности, кроме смерти…

* * *

Горело небо. Это было небо войны, расчерченное белыми и черными полосами дыма, огненными трассами пулеметного и пушечного огня. Тридцать фашистских бомбардировщиков под охраной истребителей шли плотным строем, ни на градус не сворачивая с боевого курса.

Внизу, в районе Старой Руссы, скопились советские танки, бензоцистерны, тягачи с артиллерией, автомашины с пехотой. Через считанные минуты все это смешается с мерзлыми комьями земли, будет разбито, сожжено, исковеркано.