Все живы

У Бори от напряжения уставала больная спина, и он прикладывался на удобную бабушкину кровать, утомленно закрывал глаза. И сразу же для него включалось кино: вот Александр скачет во главе конницы, картинно держа над головой саблю, вот он направляет горящий самолет прямо на вражеский штаб, а вот он же, окровавленный, собравшись с последними силами, вылезает из горящего танка и падает на траву, рядом с измученными товарищами. Последняя картинка была цветной, и Боря внимательно разглядел и свежую кровь, и ярко-зеленую весеннюю траву, и пару молодых березок на фоне ярко-голубого неба. Историю кавалериста и летчика почему-то показывали в черно-белом виде, как кадры военной хроники. Боре очень хотелось как-то сохранить эти образы, но рисовать он не умел – это ему сказали еще в садике и подтвердили в школе. «Вот разберусь с подписями и запишу, а то ведь забуду, – решил он. – Только тетрадь чистую нужно найти с красивой обложкой».

Потом приходил с работы Володя, они ужинали и садились играть. Боря упросил бабушку дать дяде его планшет, и на нем установили игру. Они сидели в комнате Володи, и каждый играл в свое, время от времени прерываясь, чтобы посмотреть, как идут дела у другого. К концу игры на столе вырастала гора конфетных фантиков.

За три дня работа была закончена. Боря не только обновил подписи и редкие даты, но и стал прекрасно ориентироваться в обитателях двух альбомов. На четвертый день, чувствуя пустоту без этой особой исследовательской атмосферы, мальчик решился на то, чего до этого избегал делать, то ли из страха, то ли из чувства какой-то самому не понятной деликатности. Он с опаской достал папку с письмами и развязал грязноватые, обтрепанные по краям светлые веревочки.

* * *

Раскрывая эту плотную коричневатую с синим торцом папку, Боря даже перестал дышать. Сверху он увидел бумажный листок в линейку с надписью папиным почерком: «Письма деда Сени и других с 1935 года (кажется)». Он ласково провел пальцем по уже знакомому почерку, улыбнулся. Потом отложил листок, и у него почему-то сжалось сердце. Здесь было не меньше пятидесяти писем, а может, и больше. Военные письма находились в отдельном прозрачном пакете, и сквозь него Боре были хорошо видны эти беловатые и светло-коричневые прямоугольники и треугольники с черными и фиолетовыми штемпелями и подписями перьевой ручкой. Он их сразу узнал: точно такие им показывали в видеоуроке про войну, когда они сидели на дистанте в пандемию. Светлые прямоугольные конверты лежали двумя пухлыми стопками.

Первое письмо было от 1935 года, подписанное аккуратным, но крупным детским почерком. Конверт был с рекламой: на зеленом фоне коротковолосая девочка в галстуке протянула руку вправо и вверх, а загадочная надпись гласила: «Утиль Союзутилю и потребкооперации для фабрик и заводов».

Это было письмо Семена своему брату Александру в армию. Почерк читался легко, и глаза мальчика сами заскользили по строчкам.

«Здравствуй, дорогой Саша!

Поздравляю тебя с 20-летием! Желаю крепкого здоровья и успехов в службе! И хороших, надежных товарищей! Очень жалко, что ты в свой юбилей не дома. Мама сделала вкусный пирог с абрикосовым повидлом, а папа и дедушка выпили за твое здоровье. Мама тоже выпила вина. А мне налили компоту из сушеной вишни, вкусно! Папа сказал, что компот вкусный, потому что я сам прошлым летом собирал и сушил вишню.

Надя велела тебе передавать поздравление с 20-летием и что она соскучилась. Она сама тебе собиралась написать. Мы с папой и с Надей ходили на картину „Три товарища“. Мне она понравилась. Но папа смеялся там, где я не понимал шутку. Он сказал, что я пойму, когда подрасту. Зато мне очень-очень-очень понравилась песня „Каховка“ оттуда. Когда пели про бронепоезд, я вспоминал тебя. Как хорошо, что тебя взяли в танковые войска, как ты и мечтал! А меня не возьмут, наверное. Папа сказал, что я вырасту высоким. А я не хочу высоким. Тебя ведь не хотели переводить в танковые войска, потому что в тебе 177 сантиметров росту, а нужно не больше 175. Как хорошо, что ты проходил практику и работал на тракторе! Папа сказал, что поэтому тебя взяли. Потому что трактор – это тоже гусеничная техника, вот! Может быть, и меня тоже возьмут. Ты мне все расскажешь, как там в танке внутри. И как его смазывать и чинить. А я пока буду помогать взрослым с трактором СТЗ. Все говорят, что я смышленый. И почерк у меня стал лучше. Но если по-честному, то я это письмо переписывал два раза. Зато оно теперь без ошибок и помарок.

Тебя поздравляют папа, мама и все наши.

До свидания! Жду с нетерпением ответа! Нарисуй мне танк изнутри, пожалуйста!

Твой брат Сеня.

А у Муськи будут котята. Так бабушка сказала».

Боря так быстро прочитал письмо, как будто съел мороженое в жаркий день. Вот только было – и уже закончилось. Ему не хотелось убирать конверт с этим письмом обратно в папку. А хотелось почему-то петь. Он даже замурлыкал что-то. «Интересно, что за Каховка такая?» Он залез в телефон и через несколько секунд уже слушал величественный маршевый ритм этой песни. Потом сделал погромче. «А, вот про бронепоезд! Ну да, вот и пригодились потом все эти танки и всё остальное тоже. Интересно, а Сеня тоже служил в танковых войсках?» Дослушав песню, Боря переключился на калькулятор. Так, сколько было дедушке, когда война началась? Тупо глядя на черный ноль, Боря осознал, что не знает ни дату начала войны, ни год рождения своего деда. «Ладно, разберусь», – решил он. А письмо вернет в папку потом.

Смерть Галины Семеновны стала для всех неожиданностью. «Инфаркт», – хмуро объяснила баба Надя, причесывая Борину «волос-ню», как она выражалась, и поправляя черные штаны, тесные ему в поясе и короткие спереди над туфлями из-за живота. На кладбище Боря оглядел всех родственников, стоящих возле могилы его отца, под бок к которому переезжала теперь бабушка, и внезапно подумал: «А когда умрет баба Надя, кто меня заберет?» Мысль пришла так неожиданно и показалась мальчику настолько дикой, что он даже зажмурился. Но в голове само мчалось упрямым локомотивом, стучало и подпрыгивало на стыках рельсов: «Мама не возьмет, она болеет алкоголизмом. Или возьмет, если вылечится? Вдруг вылечится?! Но там летом очень жарко, в Волгограде… Дядя Саша говорит: „Волгоград – это ад“. Здесь всегда можно в саду отсидеться, под яблоней. И озеро… Может, дядя Володя? Так он же наверняка Маринку свою притащит, чтобы пышки ему пекла. Они вроде как пожениться собираются, ну, попозже, сейчас траур ведь, нельзя. А зачем я Маринке? Она хорошая, но я им не нужен.

Дядя Саша тоже в Волгограде живет, и вообще… с тетей Аней развелся, и мотается теперь со своей фурой на дальняки, как дядя Коля говорит. Да, остается дядя Коля. Он добрый. Но у него своих двое. Дочка же недавно родилась, куда им еще я? И шумно у них очень. Не хочу». Он исподлобья обводил глазами собравшихся взрослых, всё время возвращаясь к маме. «Баба Надя сказала, что она „совсем опустилась“. Что это значит?» – И он вглядывался в ее красноватое бугристое лицо, припухшие глаза, уже морщинистый лоб, живущие своей беспокойной жизнью руки. «Мама болеет. Она тоже может умереть», – понял он. Эта мысль впервые осозналась Борей с такой ясностью. Он так и не нашел ответа, с кем будет жить, если бабы Нади не станет. Интерната он боялся как огня, представляя его как школу, только круглосуточную и в десять раз хуже.

Поминки закончились поздно. Все как-то расслабились и хорошо посидели: вспоминали покойницу, а заодно и свое детство в Дани-ловке, общих знакомых. Пили за мертвых и живых, благо Саша и Света приехали на его машине с ночевкой, и выезжать планировали лишь во второй половине следующего дня, чтобы выветрился алкоголь. Все заметили, что Света пила компот, но никто не отважился ее расспрашивать о причине. Еды было много, и вся такая вкусная, что Боря к концу поминок почувствовал, что наполовину состоит из котлет и блинов, наполовину – из вкуснейших солений покойной бабушки, ну и так, по мелочи: из пюре, копченой рыбы, пирожков с мясом и с повидлом. Он чуть не заснул за столом под разговоры родни и соседей. Сидевшая рядом Маринка приобняла его за плечи, и они вместе вышли из дома. Боря жадно вдохнул свежий весенний воздух, весь будто золотой от солнечных лучей.

– Жалко как Галину Семеновну. Она ко мне хорошо относилась, – глядя на легкие облака, сказала Марина. – Помню, показывала, как салат из синеньких закатывать, и говорит: «Володьке повезет с женой, не то что бедному Сереге»… Ой, не надо было этого говорить, извини, пожалуйста. Я не подумала.

Боря тупо посмотрел на нее: он не понял, почему должен обидеться.

– Да ты засыпаешь совсем! Иди домой лучше, отдохни! Я скажу теть Наде, что ты домой пошел.

Добредя до бабушкиной квартиры, Боря снял наконец черные штаны и с облегчением плюхнулся на свою кровать за шифоньером. Он очень устал от переживаний этого дня, от шума, многоголосицы на поминках. Живот его был плотно набит разнообразной едой. В голове что-то пульсировало, отдаваясь в уши. Перед глазами вспыхивали и гасли огненные вспышки, как будто пятна золотой краски. Боря повернулся к стенке, накрыл голову подушкой. Постепенно стало легче, и он заснул так крепко, что не почувствовал, как вернувшаяся домой бабушка заботливо накрыла его покрывалом.

Проснулся он от крика – резкого, истеричного!

– Это ты мне всю жизнь испортила! Сыновей ты хорошо воспитывала, и они людьми выросли. А меня ты только баловала! Завела себе куколку на старости лет! Игрушку себе родила, да?! И почему ты меня отпустила замуж за Серегу? Видела же, что мы не пара! Это ты виновата! Ты должна была меня отговорить, ты же мать!

Боря хотел снова накрыться подушкой, но не успел, поразившись тихому, виноватому голосу бабушки, совершенно не вязавшемуся с ее характером: