Все. что могли
Шрифт:
— Румяны, чисты, не унесли бы вас сороки.
— Что ты, кореш, не дадим в обиду наших боевых подруг, наших девушек.
— Мы не ваши, — отмахивались девчата, хотя внимание было приятно.
Высокий боец, сдвинув шапку на затылок, залихватски подмигивал, пританцовывал разбитыми валенками, хлопал в ладоши, ударял себя по бокам, по коленкам.
«Только гармошки не хватает, — подумала Надя, с улыбкой поглядывая на расшалившихся бойцов. — Не знали, что первыми девчата моются, прихватили бы и гармошку».
Почему бы не развлечься, не сплясать, не пройтись с девчонкой
Сыпались шутки, как из решета, раздаривались улыбки, пересекались взгляды. Беззаботные минуты, как они редки, коротки на войне. Наде вдруг взгрустнулось. Не было среди этих веселящихся ребят старшего лейтенанта-артиллериста, с которым она познакомилась в дни затишья на фронте. После того вечера они еще два раза виделись.
Хотя мимолетными были встречи, короткими разговоры, а отогрели они закаменевшую душу Нади. Спрашивала себя: могла ли она полюбить старшего лейтенанта. Наверное. Горько одной судьбу мыкать. Только и тут не улыбнулось ей счастье. В первом же бою артиллерист погиб.
Гомон стал стихать, бойцы один за другим потянулись в баню. Старшина пригрозил, самые рьяные остряки рисковали остаться немытыми. Верно, сколько ни балагурь, результат известен: невесты есть, да не посватаешься.
Надя отошла в сторонку, скомандовала:
— Взвод, становись!
Девушки дружно строились, равнялись. Когда уходили, вслед им понеслось:
— Командирша-то — строга.
— Взглядом так и режет.
Миновали улицу-другую, Надя распустила строй. Девчата разбились на группки, кидались снежками. Неугомонные.
Соня Мальцева взяла Надю под руку, защебетала:
— Погода — сердце поет. Небушко отмылось, заголубело. Навстречу весне улыбается.
Надя молча кивала. Радость поселилась в сердце Сони. Петя Кравцов жил у нее на родине. Мать писала, ко двору пришелся. Работящий, руки золотые. Соня письма от Петра показывала Наде. Тот приветы ей слал, благодарил, если бы не Надя, разминулись бы они с Соней.
Девчата шумели.
— На лыжах бы прокатиться, — воскликнула одна.
— А я коньки люблю, — звенела другая. — У нас в городе зимой поле на стадионе заливали. Вечером там духовой оркестр играл. Наверное, сейчас некому на каток ходить. И некогда, — задумалась, повяла.
Ах, девочки, девочки. Ничего у вас из памяти не выветрилось, не исчезло. Тишина эта, светлый солнечный день не способны обмануть, позволить забыть хотя бы на час, где они и кто они.
— Не горюйте, подружки. Еще покатаемся на коньках и на лыжах. Не вечно же нам в солдатах быть, — сказала Надя, заметив двух военных, что-то рассматривающих возле длинного полуразрушенного кирпичного здания.
Один из них, рослый и плечистый, в полушубке нараспашку, размахивал кулаком, будто пробивал стоявшую перед ними толстую стену. Второй, пониже ростом, коренастый, в защитного цвета ватнике, слушал. Из недалекого «козла» с брезентовым верхом высунулся шофер, протянул просительно:
— Товарищ
младший лейтенант, пора ехать. Опоздаем, начштаба спустит шкуру.— Погоди — не суетись. Сам знаю, — отмахнулся военный. — Сколь Фадеев в госпитале пробыл… Надо показать ему, что мы тут без него навоевали-наворочали.
— Старшина с пограничной заставы, — прошептала Надя. — С той самой заставы…
Отчетливо увиделось ей, пронзительно вспомнилось: старшина кладет на маленькую ладошку ее Машеньки кусок пчелиного сота. Дочка блаженно жмурится, подхватывает языком тянучие, янтарные капли, звонко кричит: «Спасибо, дядя Горошкин!» Он отвечает баском: «Не мне спасибо, деду-пасечнику».
С ума сойти можно, когда такое примерещится.
Крикнуть бы, Наде — глотку перехватило, побежать бы к военным, уже садившимся в машину, — ноги подкосились.
— Что с тобой, Надюша? — встревоженно спросила Соня. — Побелела даже.
Она Соне на машину рукой помаячила. У той искра проскочила, догадка мелькнула, кинулась к зарокотавшему мотором «козлу».
— Стойте!
— Слушаю, хорошая-пригожая, — выскочил он из машины, галантно козырнул.
Соня молча показывала ему на Надю, а та медленно шла, будто ей спутали ноги, страшилась ошибиться.
— Надежда Михайловна? Вы живы… — Горошкин минуту остолбенело глядел на нее, шагнул навстречу, и, не подхвати он Надю, ноги не удержали бы ее. — Надежда Михайловна! Как в сказке…
Это был он, старшина той пограничной заставы, куда июньским утром сорок первого года уехал капитан Ильин.
Забыв поздороваться, устремленная только к одному, хоть что-то узнать о своем Андрее, с болью спросила:
— Вы что-нибудь знаете о капитане Ильине? Где он, погиб?
Сбежались девчата, встали полукругом, с тревогой глядели на рослого младшего лейтенанта и на свою маму-Надю, как звали ее промеж себя.
— Я очень рад, Надежда Михайловна, что вы отыскались, — говорил Горошкин. — Не волнуйтесь, я все знаю, могу сообщить. Но лучше обо всем расскажет сам Андрей Максимович. Майор Ильин — начальник штаба нашего полка.
— Боже ты мой! — вскрикнула Соня Мальцева. — Надюша, какое счастье, — сияющая, трепещущая, будто это ее муж возник из небытия, кинулась к Наде, обняла: — Какое счастье.
Девчата зашумели, наперебой поздравляли Надю. Соня отпустила подругу, повисла на Горошкине, целуя его то в одну, то в другую щеку, приговаривала:
— Славный, хороший, спасибо. Поезжайте, скажите майору…
Если бы Соня не опередила, Надя попросилась бы отвезти ее к Ильину, хотелось увидеть его поскорее, сию минуту.
— Наш полк отправляется к новому месту, — сказал Горошкин и сразу осекся: не то брякнул. Надежда Михайловна, кажется, решила, что майор уже уехал, растерянно глядела на него. — Все в порядке, здесь он. Не успеете оглянуться-обернуться, явится. Живете-обретаетесь где?
— Километрах в двух отсюда, вниз по реке. Спросите землянки команды снайперов.
— Нет, так не годится. Садитесь, подбросим вас и дорогу глянем.
Он помог Наде залезть в машину. Следом вскочила Соня, еще какая-то девчонка втиснулась.