Всего четверть века

— Брось! Поехали на режим. Мы за тобой машину пришлём.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз.

— Пошляк ты, старик, и обыватель!

Вот в каком игривом расположении духа находился тогда Дима, хотя с артисткой, конечно же, ничего не вышло. В любви Дима был создан уступать, а не брать. Впрочем, что значит брать? Ведь это только считается, что мы женщин добиваемся, на самом деле всё наоборот, не в шашки игра идёт, а в поддавки. Постепенно Дима это понял, и теперь у него с женщинами нет проблем, живёт в согласии с природой, не своевольничает понапрасну, понравится ему женщина, он пококетничает немного и уступит.

А картину сняли… Дима после этого с полгода пил траву, восстанавливал подорванное здоровье, однако обошлось, оклемался и в очередной повести иронично и самокритично описал пережитые киносъёмки. Картина, как и «ожидали», прошла тихо, Может быть, потому, что преподносили её и рекламировали, как детектив, а она была посерьёзнее, однако «не Феллини». Вот и попал зритель впросак, погонь и перестрелок не увидел, а испытаниями души не проникся, и фильм канул вместе с десятками других ежегодно выходящих на экраны кинолент.

Однако магическое слово «экранизация» сделало своё дело. Дима оставил музей и превратился в писателя-профессионала. Стал бывать в Москве, в литературных кругах, в ЦДЛ, приобрёл замшевую куртку и написал новую повесть — тоже детектив, — которую в печати тоже похвалили, хотя и не так горячо, как первую, где ему удалось больной нерв жизни зацепить, ту самую безоглядную погоню за успехом, которая трагедией обернуться может. Впрочем, не для всех. Некоторые достигают вполне благополучно и над писателями потом посмеиваются, их наивные книжки-предостережения читая. А некоторые и вовсе не читают, только в шкафах «на чёрный день» держат, наряду с прочим дефицитом.

О Димке я начал, кажется, с того, что он «блистал» на новогоднем вечере. Следует оговориться, что слово это использовал я не совсем точно, понимать его нужно ограниченно, ибо на старую нашу компанию превращение Аргентинца в известного многим писателя сногсшибательного впечатления не произвело. В сердце мы по-прежнему хранили верность нашей избраннице. Трагическая судьба Веры ничуть не умалила её в наших глазах. Напротив, мы согласились в том, что теперь, в усложнившуюся по сравнению с временами классиков эпоху, люди приходят в литературу поздно, и Вера глубоко заблуждалась, принимая первые неудачи за поражения, и, проживи она ещё немного, всё сложилось бы иначе.

И как не изменили мы памяти Веры, так и на Диму Аргентинца смотрели глазами прежними, видя в нём прежде всего старого приятеля. Творческие его искания представлялись нам смутно, а кинематографические похождения стали предметом шуток, которые сам он охотно поддерживал.

Вообще с нами Димка чувствовал себя хорошо. Он не был по-настоящему тщеславен, и возвышение, после первых радостей, его уже не радовало. Постепенно Диму стали тяготить во множестве появившиеся новые знакомые, которых он условно делил на две группы: одни нарочито панибратствовали, с ходу переходя на «ты» и целуясь при первой возможности, демонстрировали близость к известному человеку, другие, наоборот, искренне или не совсем искренне проявляли чрезмерную почтительность, одинаково с панибратством ему неприятную. Вот Димка и решил сбежать от «новых людей» к «старым» и встретить праздник со своими.

Меньше всего собирался он «блистать» в новогодней компании, однако, как говорится, положение обязывает, и уйти в полную тень ему и у нас не удалось. Нарвался на аспирантку, новую подругу будущего членкора. Это была девица современного даже для сегодняшнего дня типа, а по своему времени просто человек будущего. Как и немало других занимающихся наукой людей, она была глупа, но скрывала этот врождённый недостаток под ворохом плохо осмысленных знаний и категорических мнений. Лучшие, по её мнению, были писатели зарубежные, потом шли наши умершие классики, на живых же нынешних она набрасывалась подобно носорогу. Стоит ли говорить, что когда в поле зрения её глаз, украшенных очками в модной оправе, оказалась такая добыча, как Дима, она атаковала его немедленно.

— А я читала ваши книги.

— Спасибо, — поблагодарил Дима скучновато, явно недооценивая снисходительность эрудита, ибо девица не только с Агатой Кристи и Сименоном была знакома, но читала и Жапризо, и Рекса Стаута, и многих других мастеров жанра, в котором наш Дима представлялся ей не более чем подмастерьем.

— Представляю, как вам трудно! Ведь детектив — это прежде всего конструкция, а она разработана до последнего винтика.

— Вы думаете?

— Ещё бы! В чём ваша цель? Обмануть читателя. Но даже Диккенс… Вы, конечно, помните «Тайну Эдвина Друда»? — спросила она, уверенная, что Дима «Тайну» не читал, что он и подтвердил немедленно.

— Не помню.

Чистосердечное признание не входило, однако, в правила игры. По правилам, Дима должен был быть самодовольным. Девица несколько растерялась.

— Не помните?

— Вернее, не читал.

— Странно. Неужели вас не интересует классическое наследие?

— Не читал, — повторил Дима.

Она наморщила лобик над стёклами в золотой оправе.

— Понимаю. Вы шутите.

— Ничуть. Я как-то попытался, но очень скучно и конца нет. Я и бросил.

— А «Лунный камень»?

— Нудьга.

— Понятно. С классиками вы не в ладах, — произнесла она ядовито, оправляясь от первой растерянности. — Но современный зарубежный детектив вы, надеюсь, читаете?

— Читаю.

— И кого же предпочитаете?

— Агату Кристи.

— Что вы! Кристи с её головоломками — пройденный этап. Современный детектив — это Жапризо!

— А мне нравится Агата.

— Вот уж не подумала бы! — воскликнула она, очень довольная Димкиной ограниченностью. — Мне кажется, вы тяготеете к психологическому детективу.

— Человек широк, сказал Митя Карамазов.

— Но какое произведение вам нравится больше всего?

— «Дым».

— Что? Тургенев?

— Нет, Фолкнер. Есть у него такой небольшой рассказец. Как судья обманул преступника, сказав, что в табакерке сохранился табачный дым.

Эрудитка тут же взяла реванш.

— Не в табакерке, а в шкатулке. Но это же трюк!

— У Фолкнера трюк — уже не трюк.

— Вы любите Фолкнера? Да, он посильнее Хэма.

— Нехорошо так о покойниках, — сказал Дима с укоризной. — Сначала портреты развесили, а теперь — Хэм.

— Я только констатирую факт. Хемингуэй почувствовал, что исписался, и свёл счёты с жизнью. Требовательный художник не может пережить упадок своего творчества. Даже Пушкин… Не думайте, что его трагедия так проста…