Всего лишь несколько лет…

— Я должна идти к Евгении Андреевне, — вот первое, что она сказала. — Это на Ордынке.

Женя Грушко давно перебралась к овдовевшей сестре.

— Погоди! — сказал Андрей, протянув вперед руку. — Постой вот так. — Он смотрел серьезно и пристально.

— У меня еще есть время…

Опять не то!

«Отчего мне страшно? — думала Маша. — Оттого, что я и теперь ничего не знаю и ни в чем не уверена».

— Если хочешь, — сказал Андрей, — пройдемся вдоль реки в самый конец улицы. Там никаких строек. Свежо. Тихо.

Постепенно темнело.

— Помнишь, как было четыре года назад? Я вспомнил об этом сегодня и подумал, что только с тобой я могу быть в этот день. Ни с кем больше. — Он словно торопился высказаться. — Утром я сказал себе: сегодня новая жизнь для всех. И для меня.

Разве бывает так? Новая жизнь — в один день? Внезапно она вспомнила, что семья Андрея не пострадала от войны. Может быть, какие-нибудь родственники, друзья. Но они трое — отец, мачеха, сын, — все они вместе. Может быть, потому так легко ему приурочить начало новой жизни к великой дате, к сегодняшнему дню.

— Маша… Почему ты всегда избегала меня?

Она должна была шагнуть из сумеречной полосы в ярко освещенную, от страха и печали — к доверию, от тоски — к радости. Надо было сделать только один шаг. От этих мыслей у нее кружилась голова. Она прислонилась к дереву.

— Ты чудесная, удивительная! Ты — моя совесть. И если бы ты знала…

Он неспокоен, словно хочет забыть о чем-то, стряхнуть какую-то тяжесть.

— Ты больше не будешь прятаться?

Он поднес ее руку к губам.

Пустырь не был пустынен. В этот день все улицы были запружены народом, даже эта, окраинная.

— Я должна ехать, — сказала Маша, не отнимая руки.

…И это было кстати: переполненный, освещенный троллейбус. Она не могла бы выдержать напряжения, которое все росло и росло. Слишком внезапно все обрушилось.

А теперь ей было почти спокойно — держаться за руку Андрея, смотреть на него, встречать его мягкий взгляд и все десять остановок до Ордынки (жаль, что не больше!) чувствовать, как длится праздник — всеобщий и ее собственный.

Он обнимал ее, чтобы оградить от чужих толчков.

Но вот и остановка, и Женин дом — она живет во дворе, — и конец чего-то, и продолжение, трудное продолжение счастливого разговора. Опять Андрей держит ее руки в своих.

— Тебе уже семнадцать? — спрашивает он.

Он мог бы зайти к Евгении Андреевне, посидеть немного и уйти вместе с Машей. Но он не любит Виктора. А что, если скажет: «Маша, да не ходи ты туда, позвони, скажи, что не можешь. И останься со мной»? И вдруг раздался гром, и все небо осветилось. Салют! «Не ходи, останься со мной». Как это страшно, если вдруг скажет.

Он крепко обнимает ее, не так, как в троллейбусе.

— Маша!

Как велика его власть над ней! И как ему не страшно от этого сознания!

И опять гром и свет — сколько же времени прошло? — и внезапная полная темнота.

— …теперь ты будешь думать только обо мне.

Как будто раньше не думала!

Во дворе показываются люди. Целая компания. Это гости, они звонят к Жене. Андрей отпускает Машу и говорит своим обычным голосом:

— Завтра еду на практику. Непременно напишу.

Маша приходит в себя только в передней у зеркала, откуда смотрит на нее бледное, красивое, неузнаваемое лицо.

Глава тринадцатая ДОЛГИЙ НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Когда-то Володя Игнатов любил ночные разговоры, особенно на балконе у Вознесенских. Оттуда, с девятого, самого верхнего этажа, открывается панорама Москвы; на этой высоте хорошо говорилось и думалось.

Но теперь Володя предпочитал ночной сон: высыпаться не всегда удавалось. И только вид московского двора поздним летним вечером напомнил ему прежнее.

Он приехал из Барнаула всего на три дня: два из них провел на даче у матери, куда она увезла его прямо с вокзала, а на третий уехал в город. У него было много дел; только к вечеру он вернулся на свою городскую квартиру.

Вот и двор. И липа. Большой скамьи уже нет. В квартире неуютно. Коля уехал с родными на целый месяц. Пусто.

Володя прошелся по двору.

«Назначаю вам свидание на этом месте после войны» — так он сказал девочкам. Он думал, что пройдет война и все вернется. Но ничто не возвращается, и двор какой-то чужой.

Ничто не возвращается. Новизна — радостная или горькая — обступает со всех сторон. И ты изменился, и другие.

Он позвонил во флигель. Маша сама открыла дверь: случайно была на кухне.

Она крепко обняла его: для нее он был все равно что боец, вернувшийся после ранения.

— Ты уже совсем здоров?

— Да. Как видишь, даже не хромаю.

— Все уже спят, — сказала Маша, — по я сейчас выйду. Подожди меня во дворе.

Липа все-таки шелестит как раньше. Все другие деревья срубили, а она стоит.

И в небе частые звезды, как тогда бывало.

Стукнула дверь флигеля. Вот она, новизна. Разве осталось что-нибудь от той нескладной девочки?

— Я так рада, что вижу тебя, — говорила Маша.

— А знаешь, тебя невозможно узнать. Ужас, как ты изменилась!

— Ну, если «ужас», то плохо дело.

— Совсем не плохо, уверяю тебя.

— Отчего мы так бежим, будто за нами гонятся?

Они пошли медленнее.

Она рассказала о себе вскользь и тут же стала расспрашивать о Дусе, о Мите. Володя охотно отвечал. Дуся на фельдшерских курсах. Митя не ужился в Орске у сестры. Теперь в Барнауле; работает, учится.

— Он такой же?

— Нет. И хуже, и лучше.

— В чем же?

— Самостоятелен. А дальше учиться не пойдет. То есть не хочет.

Маша как будто удовлетворилась этим.

— А тебе там нравится?

— Да нет: через год вернусь в Москву.

Он ожидал, что она воскликнет: «Только через год!» Но она спросила:

— А отец не против?

Отец и раньше жил только своей летной жизнью. И время от времени удивлялся: смотрите-ка, сын растет! А мать… Собственно, из-за матери Володя и остался в Барнауле. В последнее время в ней стала обнаруживаться явная спесь. Она все повторяла, что они, их семья, принадлежат к какому-то «первому десятку» в стране. И Володя, мечтавший о гармонии людских отношений, не находил ее в собственной семье.