Всего лишь несколько лет…

— Нет, Дуся, тут много причин. Я не могу объяснить.

Дуся замолчала. Она и в детстве не могла долго сердиться, а теперь, приученная к терпению, сама сдерживалась. И Машу было жаль. И самой стало не по себе. Она заговорила не скоро и уже совсем другим голосом:

— Машенька, ты только не должна чувствовать обиду. Слышишь? Ведь если нас даже хороший человек не любит, даже очень хороший, это же не значит, что мы плохие — правда?

Что она: спрашивала или утверждала?

— Машенька, ведь никто же не знает… есть же такие болезни нераспознанные. Так и здесь. Никто не знает причину. Зачем же нам страдать от унижения? Ведь мы можем быть даже очень хорошими, правда?

— Все равно больно.

— Это так. Конечно. Но не нужно падать духом. Ну что ж делать? Нет — значит, нет. А жить все равно весело.

Она заявила это с грустью, но убежденно.

Маша молчала.

— Спать надо, — сказала Дуся решительно.

Утром, провожая Дусю на станцию, Маша чувствовала себя гораздо бодрее, чем накануне. У Дуси, напротив, был усталый вид.

Маша никак не решалась спросить про Володю. Но все-таки спросила. Дуся нахмурилась:

— Он тебе не пишет, что ли?

— Очень редко.

— Приедет. Пока учится заочно.

— На педагогическом?

— Да. На этом остановился.

— Вот если бы и я могла остановиться!

— А тебе зачем останавливаться? — сказала Дуся. — Твоя дорога проложена. Только петлять не надо!

Глава пятая ЧУЖИЕ ГОРЕСТИ — ТВОИ

Это был месяц тяжелых разговоров. В конце августа за Машей приехала Руднева и увезла ее к себе.

Маша сначала отказывалась переезжать и согласилась лишь при условии, что будет работать.

— Хорошо, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Только вечером. Никаких вечерних школ.

Но директорша новой школы — уже шестой в Машиной жизни — отказалась утвердить перевод.

— Вот еще новости, — сказала она, возвращая Рудневой заявление. — Может отлично ездить в старую школу. Что за герцогинь вы воспитываете!

— Вы поймите! — убеждала Руднева. — Она…

Но директорша не захотела понять. Закинув назад большую голову, причесанную по-старинному — валиком, с гребнями вокруг, — она сказала наставительно и не без иронии:

— Вундеркинды должны учиться в специальных школах.

И только в отделе народного образования перевод утвердили.

Маша играла ежедневно в фойе кинотеатра перед двумя вечерними сеансами.

Ее день был уплотнен до предела. Каждая минута на учете. Смотреть и смотреть на часы.

В четверть третьего кончались занятия в школе. В столовой, пока подадут обед, Маша перелистывала учебники. Потом играла дома. В половине седьмого — на работу. Хорошо, что бегло читала с листа. Во время сеансов в маленькой комнатке опять учила уроки, а в половине девятого возвращалась в фойе — играть.

С трудом привыкала она к джазовому ансамблю и удивлялась выносливости своих товарищей. Саксофонист не только играет: вдруг вскочит, вытянет шею, изгибается, поворачивается вместе с инструментом направо и налево; ударник лязгает своими тарелками, притопывает ногами, трясет головой. Каждый как бы изображает свой инструмент, в этом главный эффект — в зрительности.

А пианист должен поспевать за частыми изменениями ритма и темпа, не теряться в синкопах, беспрерывно стучать по клавишам. Конечно, изображать фортепиано, качаться из стороны в сторону от самых басов до восьмой октавы, трястись и подскакивать на месте, как это проделывал ее предшественник, Маша не собиралась. И без того чувствуешь себя скаковой лошадью. И долго еще после игры дергаешься, как рабочий в фильме Чаплина «Новые времена».

Свистопляска, лязг, вой и мяуканье приводит в волнение и публику: она притопывает и подпевает, конечно, без слов. Потом на эстраду выходит певица. Развязный конферансье в лакированных туфлях подчеркнуто громко и раздельно объявляет:

— Исполнительница песен Виолетта Березкина!

Виолетта вымученно улыбается. Черное платье с блестками свисает с ее плеч, болтается вокруг щиколоток. Она с таинственным видом наклоняется вперед:

Я ваши мысли знаю, Я по глазам читаю.

Голос неплохой, но дрожащий, слезливый. Маша знает историю певицы. Березкина и раньше пела в эстраде, но лишь выйдя замуж, поняла, до чего ей была не по душе ее профессия. Убирать квартиру до блеска, стряпать вкусные кушанья, купать и одевать ребенка, угождать доброму мужу — в этом была ее жизнь, ее призвание. Она любила свою кухню, газовую плиту, нарядный гастроном на улице Горького с его высоченными потолками и ажурной люстрой, любила осенний обильный рынок с его яркими красками. Когда приходилось бывать с мужем в кино, она от души жалела певиц, выступающих перед сеансами. Только если уж умирать с голоду, можно пойти на это.

И вот пришлось пойти на это. Долго не возвращался после войны муж, пропал без вести; в Сибири умерли родители; дочка слабенькая, все болеет, и надо петь песенки и цыганские романсы. Спасибо знакомому литавристу, что устроил ее здесь.

И вдруг письмо от мужа. Был в окружении.

— Ах, Марусенька! Вы говорите, теперь я должна быть счастлива. Господи, еще бы! Но вам одной, Маруся, скажу: я боюсь. Вы еще девочка, не поймете, но клянусь вам: мне страшно. Как он посмотрит? Ведь я уже не я. Все позабыла, стала грубая, нехозяйственная, ребенок неухоженный, больной. И сама я… Клянусь вам, вот моя карточка — видите, какая я была. А какая стала? Кого ему теперь любить?

— Он сам, наверно, постарел, изменился.

— Какой бы ни был — хоть обожженный, хоть без ног, — мы, женщины, на это не смотрим.

— А мне кажется, — сказала Маша, — что вы сейчас гораздо лучше, чем на этой карточке. Вы мне сейчас больше нравитесь. И ваш муж будет вас еще сильнее любить, чем раньше.

— Ой, что вы, Маруся! Спасибо вам. Вы всегда говорите правду.

И другие музыканты их маленького ансамбля рассказывали Маше свою жизнь. О себе она не говорила, но слушать умела.

Семидесятилетний скрипач, потерявший всех детей и единственного внука, вернулся на работу после удачной операции аппендицита: молодой хирург спас его.

— Как я узнал, что операция, даже не испугался. Ну, вот и хорошо: умирать самая пора. Потом теребят меня и говорят: все. И подумайте: я обрадовался.

— Поздравляю вас, — сказала Маша.

Но старик топтался на месте, словно главное еще не сказано.

— Сын у меня, даже младший, был средних лет, так я этого доктора называл, как внука моего: «Спасибо, Ленечка». А его звали как-то по-другому. Но он отзывался: Леня так Леня. — Старик вытер глаза платком и спросил: — Ну, что вы скажете?