Всего одна жизнь

— Как же ты такой вырастила? — спрашивает Николай, заглядывая через Мусину голову.

— Боялась, — чуть шепчет девушка.

Мне становится нестерпимо жаль ее: обезболить здесь крайне трудно. Можно было бы дать внутривенный наркоз, но у нас нет для этого лекарств. Проклятье!

— М-да, — мычит Николай и выходит.

Муся обрабатывает нижнюю часть лица йодом, отграничивает ее стерильными полотенцами. Не торопится. Набирается духу.

— Больно будет? — шепчут желтые от йода губы.

Муся сокрушенно качает головой. Больная не видит этого, так как верхняя часть лица закрыта.

— Немного придется потерпеть, Людмила, — говорит Муся.

Я вытираю со лба испарину. И вдруг слышу из-за спины тихий голос Петра Васильевича:

— Что будешь делать?

— Крестообразный разрез, — так же тихо отвечает Муся. — Вот только анестезия…

— Покажу.

Он надевает перчатки.

— Два небольших укола, — говорит он Людмиле.

Секунды длится обезболивание. В перевязочной царит тишина. Желтые губы сжимаются в ожидании боли.

— Молодой девчонке нельзя оставлять рубец на лице, — бормочет Петр Васильевич.

Делает разрез под подбородком, удаляет через него гной, расплавленные ткани. Вводит тампон. Мы стоим как завороженные. В раковину мерно падают капли из прохудившегося крана.

— Понял?

Муся кивает. Петр Васильевич снимает перчатки и выходит.

— Кино, — восхищенно говорит Николай. — Не больно было?

— Что, уже все? — радостно и недоверчиво шепчет Людмила.

— Все, — тихо говорит Муся.

Я выхожу из перевязочной.

Таня спит мирно и сладко, будто давление у нее не падало до семидесяти. Мне не хочется будить ее, я отправляю сестру и сажусь рядом с кроватью на табурет. Машинально смотрю на часы. Половина второго. Как он подвел эти несколько кубиков новокаина к нервам! Сколько раз раскрывал он карбункулы подбородка? Я вообще видел еще очень мало, но все же… За годы в институте и на практике я не видел ни одного. Или каждая операция для него — творчество, поиск единственно правильного решения? Может быть, это и есть «легкая рука», «хирург от бога»?.. Как выработать в себе это качество «единственно правильного решения»?.. Я ловлю на себе Танин взгляд.

— Который час?

— Два.

— А почему вы не ушли домой?

— Трамваи уже не ходят.

— Трамваи?.. — Таня беззвучно смеется.

Я любуюсь ее ровными блестящими зубами. Она очень мило смеется, простодушно и заразительно.

— Они больше автобуса?

— Больше.

— А в Ленинграде много трамваев!

— Очень. Я знаю маршрут номер сорок.

— А у нас всего несколько автобусов… Я бы, наверное, там сразу заблудилась.

— В Ленинграде трудно заблудиться.

Я рассказываю ей о своем городе. Таня слушает очень внимательно, раскрыв рот. Потом по лицу ее пробегает какая-то волна, губы кривятся.

— Тебе больно?

— Немного.

Измеряю давление. 100 и 70. Совсем хорошо.

— Сейчас тебе сделают обезболивающий укол, и постарайся заснуть. Тебе нужно побольше спать.

В ординаторской картина почти идиллическая. У Муси по-домашнему распущены волосы — отдыхают от колпака. Она сидит, поджав под себя ногу, и строчит в операционном журнале. Николай в неизменной позе с неизменной книгой, только один глаз у него закрыт. Такое впечатление, что в ближайшие минуты закроется и второй. Петр Васильевич спит, сидя у стола.

— Ты еще здесь? — говорю я Николаю.

— М-м? — неопределенно мычит он.

Муся отрывается от журнала:

— Наверное, он уже проспался. Коля! Буди.

Я вдруг понимаю, что все это время Николай ждет Петра Васильевича. Смотрит на часы, встает, трогает Петра за плечо.

— Петр Васильич! Пошли, а?

Тот двигается на стуле, шарит рукой по столу.

— Не забуду, Витя, простыни… До смерти…

— Вставайте, Петр Васильевич, — гудит Николай.

— Не забуду… Извини.

— Идемте, идемте. Уже поздно.

Петр оглядывает нас тяжелым взглядом, поднимается и идет к двери. Потом оборачивается и спрашивает у меня:

— Давление?

— Сто и семьдесят.

Он кивает и выходит. Николай следует за ним, взмахивает громадной ладонью:

— Спокойной ночи!

Где-то рядом в палате кашляют, кто-то, шаркая, проходит по коридору.

— О каких простынях он говорил? — спрашиваю я. — Что за Витя?

— Не знаю. Он часто пьяный говорит о простынях. Наверное, какое-нибудь лагерное воспоминание, — тихо говорит Муся. — Последние годы войны он был в плену.

— Я, пожалуй, останусь. Не хочется будить наших, — говорю я.

— Конечно. Ложись в кабинете Петра.

Спать не хочется. Я не зажигаю света. Сажусь в кресло и закуриваю. «Лагерное воспоминание…» Что-то есть в этих простынях значительное и важное, раз они так крепко засели в его мозгу. Именно потому, что это обычные простыни. Обычное… Просто то, к чему привыкаешь? Да, и только. Наверное, можно отвыкнуть и от простыней. И тогда они станут уже необычными.

Когда первые бомбы упали рядом с Владимирским проспектом, недалеко от нашего дома, мне было семь лет. Среди кирпича и обломков мебели валялись яркие черепки посуды со следами сметаны. Я собрал их, чужие красивые черепки, напоминавшие мне загадочные морские камешки, и принес показать маме. Она заплакала, и я не мог понять — почему. Конечно, я был слишком мал, чтобы увидеть в них маленькую частицу трагедии, ее осколок. Но потом это воспоминание часто приходило ко мне, по разным поводам. И, кажется, было полезным…

В дверь осторожно стучат:

— Вы здесь, Владимир Михайлович? Кровь кончается.

Тушу папиросу и иду к Тане.

— Все в порядке, — говорит она. — Отдыхайте. Давление 110 и 80. Извлекаю иглу из вены.

— Так хорошо… — Таня сладко зажмуривается.

Меня охватывает теплое, почти радостное чувство.

Хочется лечь, вытянуться во весь рост, перебрать перед сном, как янтарные камешки, ускользающие ненавязчивые мысли…

Утро ясное и звонкое. Свежий снег оседлал все, что можно оседлать, даже провода. Лишь одна из вечерних туч не смогла уйти из котловины, зацепилась за вершину стоящей над городом горы. Вершина издевается над тучей, жалкой и ничтожной на фоне сверкающего голубого неба. Я стою посредине заваленного снегом больничного двора. Глотаю еще один большой кусок морозного, пахнущего снегом и горами воздуха и иду на обход.

Петра Васильевича сегодня нет. Муся, с синевой под глазами после беспокойной ночи, к часу заканчивает все дела и уходит. Николай бродит по отделению, как большая сонная муха. После обхода и перевязок пристраивается на диване, накрывает голову подушкой: «Посплю часок». Он сегодня дежурит.

Таня совсем молодцом. Просит перевести ее в общую палату — одной скучно. Старый нытик из пятой палаты, поступивший шесть дней назад с острым аппендицитом, изводит меня двадцатилетней историей своего склероза. Четыре месяца назад я бы просидел с ним полдня. Сейчас, посмотрев все, что меня интересовало, с блаженством думая, как я выпишу его через несколько дней, учтиво прерываю его бурные воспоминания и иду перевязывать своих больных.