Всего одна жизнь

У касс кинотеатра было многолюдно: всех загонял сюда дождь. Длинная извивающаяся очередь тянулась к оконцу. Лида пристроилась в хвосте.

Герман пришел вовремя. В дверях провел несколько раз ладонью по мокрым коротким волосам. Он не любил шляп и с ранней весны до поздней осени ходил с непокрытой головой. Друзья, шутя, объясняли этим секрет его густой, с проседью, шевелюры, дико росшей весь год под дождями и солнцем.

Лида помахала ему рукой.

— Кажется, дела наши плохи, — сказала она, когда он подошел. — Поговаривают, что билеты кончаются. — Она была расстроена, и Герману захотелось успокоить ее.

— Говоря по правде, я не большой любитель кино.

— Просто обидно. Я могла прийти и на полчаса раньше…

Билетов им не досталось.

— Это и к лучшему, — сказал Герман. — Зайдем в кафе.

— Ты голоден?

— Пожалуй. Я успел только вывести пса.

Они стояли под бетонным козырьком у входа в кинотеатр среди медленно ворочающейся толпы. С вечернего неба лениво сеял дождь. Привычно, размеренно — будто вдруг пришедший и принявшийся сразу же за дело чернорабочий осени.

— Что-нибудь случилось на отделении? — спросила Лида, прикидывая, отчего он так долго задержался в больнице.

— Пока нет.

— Пока? Откуда такой фатализм?

— Ну, как насчет кафе? — не отвечая на ее вопрос, напомнил Герман.

— Послушай! — оживилась Лида. — Пойдем ко мне. Я накормлю тебя своим фирменным салатом и напою отличным кофе. Ну?

Он колебался. Он не вспомнил о жене, не корил себя за то, что пришел на свидание: он сразу решил идти на него, чтобы спокойно объясниться с Лидой на улице или в кино — все равно, и кончить эту неожиданную и нелепую связь.

— Я успела забыть, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, — смеялась Лида. — Пойдем!

Она взяла его за руку и вытащила из-под бетонного козырька на темный мокрый тротуар. И Герман думал, шагая рядом и не слушая ее, что вот сейчас бы и нужно начать этот разговор, но что-то мешало ему. Не рука же ее, крепко державшая его руку?..

Взявшись сама готовить овощи к салату, велела открывать банки с майонезом и горошком, а потом резать докторскую колбасу маленькими кубиками. И — странное дело — сейчас он не ощущал неловкости наедине с нею. Она вдруг предстала перед ним совсем иной — радушной хозяйкой, которая очень хотела, чтобы он чувствовал себя здесь непринужденно и хорошо, чтобы тепло и свет небольшой кухни сразу согрели его после сырости сумеречной осенней улицы.

Они говорили о больничных делах, о предстоящей завтра операции — интересовавший обоих профессиональный разговор. Приятный дружеский ужин, и Герман не хотел задумываться над тем, что будет дальше…

Лида считала решение Бориса Харитонова правильным и была согласна с мнением Федора Родионовича. Она говорила о подсознательной потребности человека в самопожертвовании, о самопожертвовании как высшем проявлении человеческого духа. И Германа уже не удивляли эти ее мысли, он только возразил почти механически: да, в самом деле, самопожертвование — взлет духа, но лишь когда оно преследует высокую цель. Она не согласилась: стремление к самопожертвованию уже доказывает духовность, в этом смысле цель безразлична.

Они заговорили о Федоре Родионовиче, и Лида сказала:

— Профессор сильно изменился в последние годы. После смерти Бати он оживился, а затем как-то быстро сник. Я его, кажется, понимаю. Ужасная неудовлетворенность. Надежда и разочарование… — Она заглянула в сигаретную пачку — пусто. Вышла, вскоре вернулась с новой и закончила: — То же будет и со мною, если я разочаруюсь в тебе.

Это было сказано так, словно все между ними было решено. И Герман почувствовал это и не возразил. Он вдруг поймал себя на том, что весь последний час произносит вслух фразы из своих внутренних монологов. Сомнения, размышления, шутки — незначительные или очень важные для него фразы, но несомненно сокровенные, последние годы предназначенные только для личного пользования. И он славно испугался, как бы не исчезло вдруг это обвораживающее ощущение полной открытости, это юношеское чувство единства с собеседником. И замолк, глядя на оживленное, счастливое лицо Лиды, угадывая в ее больших темных глазах смятение. Лида… И он впервые назвал ее по имени:

— Вот такие дела, Лида…

Дождь по-прежнему неторопливо поливал вечерние улицы. С влажным шелестом проносились автомобили. Разбрызгивая толстыми шинами лужицы на асфальте, убегали, уносили в темноту свои теплые огни троллейбусы. Громоздились в черном небе линялые квадраты окон.

Герман шел, подняв воротник плаща и не замечая дождевых капель, падавших и падавших на его лицо. Этот вечер был неожиданным, явившимся из каких-то давно ушедших его лет. И вместе с тем это был, несомненно, сегодняшний вечер, может быть даже завтрашний, но никак не вчерашний… Причудливо петляющая пресловутая ниточка жизни! Куда она ведет теперь?.. Его охватило волнение, словно от предчувствия открытия, важного решения, к которому он, кажется, шел давно и настойчиво. Герман быстро, напряженно шагал по мокрому асфальту, но было только ощущение близкого открытия, а мысли путались, мельтешили… Неожиданно он стал думать о Кухнюке. И почему-то не удивился.

Почти невероятно: в необычный, пожалуй даже радостный вечер, когда он чувствовал себя стоящим на пороге чего-то важного, освобождающего, в этот вечер он думал о Кухнюке! Но не с него ли все и началось? Герман вспомнил утро после дежурства, свежий солнечный парк, белые новые дома за пустырем….

Человек жив чувствами. Любовь и долг, угрызения совести, ненависть… Как часто они борются в человеке, и побеждает самое сильное! Но можем ли мы предвидеть, когда этот непрерывный вихрь, именуемый нашим миром чувств, выплеснется наружу? И как это будет выглядеть?

Герман замедлил шаг. Идти домой не хотелось. Возбужденное настроение не вязалось со спокойствием их квартиры. Он подумал почему-то именно о квартире. Словно жена была просто соседкой, с которой они жили очень дружно… Герман остановился у витрины гастронома. У него не было никакой цели, просто отсюда до его дома оставалось не более пяти минут медленным шагом. За стеклом, внутри магазина, двигались в желтоватом свете размытые дождевыми струйками немногочисленные покупатели. Часть касс была уже закрыта, кассиры подсчитывали выручку. С минуты на минуту магазин закрывался. Одна из фигур там, внутри, показалась Герману знакомой. Он пригляделся и узнал Федора Родионовича. Вспомнил, что нужно бы купить сигарет, и вошел в магазин. Федор Родионович обрадовался встрече.

— Моя Татьяна загуляла, видно, на банкете, — сказал он Герману, когда они вышли из гастронома. — Одна аспирантка сегодня защитила диссертацию.

— Грех не загулять по такому поводу, — заметил Герман.

— В такую вот отвратительную погоду не могу ничем заниматься, — после паузы пожаловался Федор Родионович. — Особенно, знаете, в последнее время… Да и, не топят еще, холодно в квартире…

Герман поднял голову, посмотрел на него. Глубоко посаженные глаза Федора Родионовича в сумрачном свете улицы придавали его худощавому лицу усталое выражение. «Какой он старый-то стал!» — подумал Герман. Они медленно шли под лениво падавшим дождем, явно не торопясь домой. Жили они оба в «госпитальном» доме, только по разным лестницам.

— Захотелось выпить рюмку водки, дома не оказалось… — Они подходили уже к подъезду Федора Родионовича. — Не составите компанию?

— С удовольствием! — согласился Герман.

Прежде, готовя диссертацию, он часто заходил к Федору Родионовичу. И нередко во время этих посещений деловые разговоры переходили в отвлеченные беседы. Острый ум Федора Родионовича совершенно неожиданно и необычно высвечивал даже известные понятия и представления. Эта разговоры стали тогда почти необходимы Герману. Да и Федор Родионович, кажется, привык к ним. Но после защиты диссертации вечерние встречи прекратились, и Герман до сих пор ощущал это как потерю.