Всем смертям назло
Шрифт:
«Мой любезный друг, дорогой брат и кузен,
Надеюсь, ваша сестра уже объяснила вам, почему я обращаюсь к вам именно так, а не иначе, а если нет – полагаю, она сделает это в самое ближайшее время. Мне доложили – по моему приказу докладывать тотчас же обо всём, что с вами происходит, – о вашей просьбе предоставить вам отпуск по семейным обстоятельствам. Разумеется, вы его уже получили, и не две недели, а столько, сколько вам необходимо для того, чтобы исполнить ваше предназначение. Я всей душой молюсь нашему Господу за вас и успех вашей миссии в Москве. Я верю – удача будет сопутствовать вам во всём так же, как сопутствовала вам в бою. Мне радостно думать, что и тогда, когда всё свершится в соответствии с Его волей, я по-прежнему смогу назвать себя вашим преданным другом, кузеном и братом.
Все эти годы для меня было огромной честью знать, что вы считаете меня
Желаю вам, мой друг и брат, счастья и удачи. Да хранит Господь и Пресвятая Дева вас и вашу сестру, которую я искренне и горячо люблю и которую всегда, как и вас, буду рад видеть и числить среди своих друзей.
Ваш преданный друг, брат и кузен,
Дэвид Виндзор».
Тэдди сложил письмо короля и кивнул. Значит, всё правильно. Так – правильно.
Сталиноморск. Март 1941 г.
Гурьев, наклонив голову к левому плечу, смотрел на Дашу. И улыбался.
– Что?
– Дивушко ты, – он вздохнул. Такое ощущение, будто я нахожусь прямо на острие бойка, который вот-вот врежется в капсюль, подумал Гурьев. Такое ощущение, что мне это даже нравится. – Настоящее дивушко. Высочайшей, чистейшей пробы. И как же тебя угораздило?
– Что? – краснея, спросила девушка. – Что-нибудь случилось?
– Ага, – кивнул Гурьев. – Дашенька, а ты такие слова знаешь: политика, стратегия, равновесие сил, баланс интересов? Международные отношения? Война?
– Да.
– Считаешь, что это всё выеденного яйца не стоит – лишь бы миленький Гур мог обнимать свою ненаглядную Рэйчел?
– Да. Считаю. – Даша уже поняла: он знает. Сейчас начнётся… Ну и пусть. Ну и пусть! Я за него тоже отвечаю, – значит, имею право!
– Надо же, – снова вздохнул Гурьев. И положил перед ней на стол узкий, длинный конверт: – А ведь может оказаться, что ты, как это ни странно, права. Читай. Я не знаю, что там написано, и мне самому просто до ужаса любопытно.
Даша, быстро моргая, чтобы не позволить слезам брызнуть из глаз, схватила конверт, вынула и развернула письмо.
«Здравствуй, Даша!
Я не смею обратиться к тебе «дорогая», хотя в Англии такое обращение в письме ни к чему не обязывает. Но я пишу это письмо по-русски и знаю, что по-русски это звучит совсем иначе. Я очень хотел бы назвать тебя своей дорогой Дашей, но пока ты сама не разрешишь мне так обратиться к тебе, я не стану этого делать.
Боюсь, мне не под силу выразить на бумаге те чувства, которые я испытал, получив и прочитав твоё письмо. Когда я дочитал его до половины, я понял, что очень хочу познакомиться с тобой. Прочтя в нём последнее слово, я понял, что хочу этого больше всего на свете. Обещаю тебе: я сделаю всё, что могу и что должен, чтобы Рэйчел и Гур смогли соединиться.
К сожалению, я пока не могу послать тебе свою фотографию – да это и не обязательно: я совершенно обыкновенный, внешне ничем не примечательный человек. Когда-то я хотел быть таким же большим и красивым, как Гур, но сейчас понимаю, насколько это неважно. Хочу только сказать тебе, что никогда в жизни не только не встречал, но даже не видел такой красивой девушки, как ты, и ни одна девушка никогда не писала и не говорила мне таких слов. И за них, за эти слова, за то, что они адресованы мне, я бесконечно тебе благодарен. Пусть это и случилось не из-за меня, а из-за Гура, – всё равно, это случилось, и это замечательно. Я надеюсь и верю, что когда-нибудь стану их достоин.
Признаться честно, я не умею писать длинные письма. Хочу сказать тебе только, что многое, очень многое в нашей жизни изменилось после твоего письма, – и в моей жизни, и в жизни Рэйчел, и, вероятно, изменится вскоре ещё сильнее. Больше я пока ничего не могу сказать тебе – я догадываюсь, ты хорошо понимаешь, что такое военная тайна. Я с радостью, гордостью и восхищением принимаю твоё предложение – и ты, конечно, права: когда бы это не произошло, война непременно закончится нашей
победой, а мы с тобой обязательно встретимся.Твой Андрей».
– Андрей, – прошептала девушка, поднимая на Гурьев сияющие глаза. – Видишь! Ты видишь?! Он мне написал! Я знала. Я знала, что он – такой. Настоящий друг – и всё понимает.
– Я бы очень сильно удивился, если бы он поступил иначе, – тихо проговорил Гурьев. – Ну, и кашу же ты заварила, дивушко. Такую кашу – просто ни в сказке сказать, ни пером описать.
– Какую кашу?!
– Надо подготовиться к их приезду.
– Гур…
– Я до сих пор теряюсь в догадках, – как Надежде удалось уговорить Городецкого. Ну, они ещё оба своё…
– Гур! Они приедут?! Вместе?!?
– Видишь ли, какое дело, Дашенька, – ласково произнёс Гурьев. – Я, конечно, бронепоезд. Но я передвигаюсь всё-таки по рельсам. А Тэдди… Андрей – он тоже бронепоезд, но летающий. И я совершенно не понимаю, что – а, главное, как – ты собираешься со всем этим делать.
Сталиноморск. Апрель 1941 г.
Первым из гондолы выпрыгнул Тэдди – сразу же, едва только открылся люк, не дожидаясь трапа. Мягко, как барс, – Гурьев залюбовался: моя школа, – и выпрямился. И шагнул навстречу. Они обнялись.
– А поворотись-ка, – Гурьев взял Тэдди за плечи, действительно немного повернул. Форма капитана британских ВВС смотрелась на юноше бесподобно. Он был на несколько сантиметров ниже, но – очень, очень похоже стремительный, гибкий и сильный. Моя школа, снова подумал Гурьев. Моя, моя. – Я всё о тебе знаю, малыш. Всё-всё. Я горжусь тобой – больше всего на свете. Больше, чем всем остальным, что я когда-нибудь сделал.
Тэдди улыбнулся:
– Я старался. Где она?
– Ждёт. Иди, – он легонько подтолкнул его в сторону Даши.
Гурьев легко сделал вид, что не смотрит и не видит. А сам – смотрел. У него было целых три, а то и четыре минуты, пока подадут трап. Он увидел, как Тэдди качнулся – в тот самый миг, как в него угодила та самая, та самая улыбка. Вот так, подумал он, вот так, мой мальчик, вот так, малыш. Нету, нету у тебя этой закалки. Не то, что у меня. И это хорошо. Хорошо. Просто здорово.
И повернулся, – увидеть, как на русскую землю спускается она. Господи. Рэйчел.
– Здравствуй, – сказал он по-русски. – Здравствуй. Здравствуй, Даша.
– Здравствуй, – прошептала Даша, во все глаза рассматривая – незнакомую форму, какие-то ордена. И встретившись с ним взглядом, улыбнулась. – Видишь, я обещала тебя ждать. Я знала, что ты прилетишь. Потому что ты обещал. Здравствуй, Андрей.
– Разумеется, я прилетел, – он вздохнул и осторожно взял девушку за руку. – Я прилетел и хочу, чтобы ты мне всё-всё рассказала. Это очень важно. Ты даже не представляешь себе, насколько.
– Я знаю, – опять улыбнулась Даша, доверчиво и спокойно позволяя ему держать её руку. – Я знаю, Андрюша. Конечно, я всё тебе расскажу. А Рэйчел?
– Она сейчас спустится.
– Здорово. Идём, не будем им мешать. Я потом… Им надо обязательно побыть вдвоём сейчас – только вдвоём. Идём?
– Идём.
– Я очень о многом хотела тебе сказать, Джейк, – он видел, как дрожат её губы, и сердце его рванулось к ней впереди него самого. От желания схватить её, прижать к себе и целовать до потери сознания – её или своего – у него потемнело в глазах, но он знал – нельзя. Не сейчас. Сначала – пусть скажет. Она долго, невероятно долго готовилась – пусть скажет. Пять секунд – я могу подождать. – Я так мечтала об этом. Мечтала о том дне, когда, наконец, я смогу наговорить тебе кучу слов – о том, как я люблю тебя, как ненавижу, как сходила с ума от мыслей о тебе, как боялась тебя не увидеть – никогда больше, не посмотреть в твои глаза, Джейк. Пусть даже – в мёртвые твои глаза. О том, как я ненавижу твоего Варяга, твоего Сталина, как ревную тебя к России и женщинам, которых ты всё время спасаешь здесь, – но я ничего этого тебе не скажу. Я всё время помнила только одно: царь – это суд. Царская кровь – это право судить. Поэтому – слушай мой приговор, Джейк.
– Я выслушаю, – тихо ответил он и кивнул. – Выслушаю и подчинюсь. Каким бы он ни был.
– Я приговариваю тебя к жизни со мной.
– Хорошо.
– Пожизненно.
– Я согласен.
– До самой смерти – твоей или моей.
– Отлично.
– Без права апелляции, Джейк.
– Я всегда мечтал о том дне, когда наступит торжество суда и закона. Что могу я добавить ещё? Здравствуй, моя Рэйчел, – он шагнул к ней и таким до боли знакомым ей движением – одним, стремительным движением – обнял, прижал к себе. И, чувствуя, как тает внутри неё комок ископаемого льда, Рэйчел совсем близко увидела его нестерпимо сияющие серебром глаза: – Здравствуй, певчая моя птичка. Здравствуй, родная моя девочка. Здравствуй, единственная моя. Здравствуй, моя тёпа-растрёпа.